— Ну а Кристофер? Что ты о нем скажешь? — упрямо гнул я свою линию.

— У Кристофера есть работа, есть любимая девушка, и поэтому вполне естественно, что он бодр и весел. Будучи человеком хорошо воспитанным, он не выставляет напоказ свою радость. Но ты помнишь, каким тоном он рассказывал о пребывании в Сан-Пеллегрино и о Роджере? — спросил Финбоу. — А потом за обедом, когда он стал высказывать свои догадки по поводу исчезновения судового журнала и говорил о своеобразном юморе Роджера? Все это он говорил тоном, лишённым каких бы то ни было эмоций. Правда, в конце он все же сочувственно добавил: «Бедняга», но я убеждён, что это было сказано ради приличия. Помнишь?

Я помнил. Действительно, голос Кристофера звучал ровно и сухо-прозаично.

— Он, наверное, даже вида делать не будет, что это для него большая утрата, — продолжал Финбоу. — Но мне все-таки кажется, что порой он переигрывает, и это его так называемое безразличие не очень убедительно. А Уильям… даже ты, Иен, не можешь отрицать, что он не питал дружеских чувств к Роджеру. Верно?

Я снова увидел перед собой лицо Уильяма при вспышке зажжённой спички.

— С этим ещё я могу согласиться, — сказал я. — Но если ты прав, скажи на милость, за что они ненавидели Роджера?

— Да, это невольно наталкивает на вопрос: что представлял собой как человек сам Роджер, — ответил Финбоу.

На вокзале в Норидже Финбоу купил «Юдит Пари» и протянул мне.

— Это, кажется, самое объёмистое чтиво, которое можно здесь достать. Хочу надеяться, что ты теперь не соскучишься.

— Это что ещё за штучки? — спросил я.

— Мне надо обдумать кое-что, — ответил он с улыбкой. — Потом я тебе ещё подкину газет. Из них мы узнаем, что там пишут о нашем убийстве. А мне хоть на пару часов надо отвлечься и перестать думать об этом преступлении, хотя бы почитать что-нибудь из китайских поэтов. Если мне не изменяет память, в детективных романах положительные герои всегда поступают именно так. Они, по всей видимости, глупы как пробки. Ведь мысли человека не могут сосредоточиться на одном предмете в течение долгого времени… и, перелистывая томик стихов, я рано или поздно натолкнусь на какое-нибудь слово, которое по ассоциации напомнит мне об Уильяме или Эвис. И я волей-неволей снова начну перебирать в уме все обстоятельства убийства.

На отрезке пути между Нориджем и Ливерпул-стрит он только один раз прервал молчание. Когда в пригороде Кембриджа нашему взору предстали стрельчатые башни Королевской часовни, глубокую озабоченность Финбоу как рукой сняло.

— Всю жизнь мечтал перевернуть это нелепое сооружение вверх ногами, — весело рассмеявшись, сказал он.

Я вопросительно посмотрел на него.

Сам я учился в Тринити-Колледж в Оксфорде, но всегда восхищался Королевской часовней, считая, что это единственное, в чем Оксфорд уступает Кембриджу. Финбоу же, насколько я знал, был питомцем Кембриджского университета, и я вправе был рассчитывать, что он посвятит меня в историю часовни, но он пробормотал: «Она бы от этого только выиграла», — и снова погрузился в молчание.

Спустя четверть часа после прибытия на Ливерпул-стрит мы уже вышагивали по коридорам клиники Гая, где Финбоу рассчитывал встретить своего приятеля профессора Бутби. Финбоу принадлежал к той любопытной разновидности англичан, которые, не обладая ни положением в обществе, ни капиталом, а зачастую и специальностью, считаются своими людьми в самых разнообразных кругах. Они протирают кресла в Блумсбери, не имея ни малейшей склонности к изящной словесности, обедают в обществе учёных мужей и парламентариев, хотя ни разу не видели спектроскопа и не баллотировались на выборах, их одинаково хорошо принимают и финансовые тузы и артистическая богема. Сам не принадлежа к этой категории, я подчас втайне завидовал Финбоу, который ещё двадцатилетним юношей был вхож в любое общество, и в моей жизни не раз случались моменты, когда я благодарил судьбу за эту его способность заводить такой широкий круг знакомств.