По прошествии получаса я спустился в кают-компанию и застал там Алоиза Беррелла, с пафосом объяснявшего что-то Финбоу, который поощрительно улыбался.

— Почерк данного преступления — его темп! — восторженно вещал Беррелл. — Убийство — это такой же вид искусства, как и любой другой. А для каждого произведения искусства характерен свой почерк, своя манера письма, отличающая данного художника от его собратьев. Найдите того, кто мыслит и действует в такой же манере, и убийца у вас в руках!

Тут он увидел меня и осёкся.

— А-а, Иен, — обрадовался Финбоу, — а у нас здесь очень поучительная беседа. Сержант Беррелл изложил мне свою теорию относительно методики преступлений.

— В лице мистера Финбоу я нашёл внимательнейшего слушателя, — сказал Беррелл. — Впрочем, вам пора уже ехать на виллу. Я очень рад, что вы будете жить все вместе. Это облегчает мою задачу.

— А что будет с яхтой? — спросил я.

— Я перегоню её обратно в Роксем. Скоро за вами придёт моторка. Я появлюсь у вас, как только у меня возникнут новые вопросы. Помните, главное — темп, мистер Финбоу!

Снаружи донёсся рокот мотора.

— А вот и лодка.

Когда мы вышли на палубу, все уже сидели в лодке. Прежде чем расстаться с Берреллом, я спросил у Финбоу, осмотрел ли он место преступления.

— Благодаря любезности сержанта Беррелла мне удалось осмотреть все, что только возможно, — ответил тот. — Я вам очень признателен, сержант.

— Мне самому это доставило удовольствие, — ответил Алоиз Беррелл.

Вскоре яхта скрылась из виду. Взглянув на неё в последний раз, я увидел Беррелла, стоявшего на носу в глубоком раздумье. Промелькнула полоска зеленого тента, и я подумал, как было бы хорошо, если бы я видел все это действительно в последний раз.

Чем дальше мы удалялись от яхты по залитой солнцем реке, тем свободнее дышалось.

Справа в зелёных зарослях тростника виднелись паруса прогулочных яхт, и казалось, что они плавно движутся прямо по траве, совсем как на голландских полотнах — нежизненных, но ласкающих взор.

Финбоу тихо заговорил со мной:

— Очень интересное дело.

— Что ты обо всем этом думаешь? — спросил я.

— Задал ты мне задачу, — глубокомысленно заметил он. — Семь человек, отрезанных от внешнего мира… и один из них убит. Интересно… Впрочем, к чему гадать, пока ты не посвятил меня во все подробности?

— Пожалуй, — поддакнул я. И вдруг он весело улыбнулся.

— Иен, ты говорил, что меня здесь ожидает тайна, которую нужно разгадать. Но ты ни словом не обмолвился о другом сюрпризе — Алоизе Беррелле.

В ответ я тоже улыбнулся и сказал:

— Тогда я и сам не подозревал о его существовании.

Финбоу снова забубнил мне в ухо:

— Не такой уж он осёл, как кажется. Он, несомненно, соберёт все нужные ему сведения с полным знанием дела. К несчастью, его натура такова, что его безудержно тянет изливать кому-нибудь душу, и мне придётся принять удар на себя. Он воплощает в себе почти все добродетели и все пороки эпохи словоблудия. Он знаком со всей литературой по специальности: прочитал все детективные романы и рассказы, когда-либо опубликованные, не пропускает ни одного судебного отчёта, знает все труды по криминалистике, и в том числе объёмистую работу Гросса. Все это хорошо. Если бы он этим ограничился, ему бы не было цены, но, к сожалению, в эпоху словоблудия наряду с полезным человек впитывает в себя и огромное количество всякой чепухи. Даже у людей более умных, чем Алоиз Беррелл, существует подобная тенденция. Ты ведь слышал, как он рассуждает о темпе. Такое благозвучное слово — ласкает слух. Если его повторять много раз подряд, то в конце концов забываешь, что оно ровно ничего не значит. Забываешь, что пустил его в оборот только затем, чтобы скрыть своё невежество. Мы все загипнотизированы словами. Философы и критики, священники и психологи — все они алоизы берреллы, считающие, что, коль скоро магическое слово произнесено, все сразу становится ясным как божий день.