– Знаешь, Толик, какова первейшая заповедь там? – Он махнул рукой, и Толик заметил на его запястье бледную татуировку. – Не у капиталистов, упаси меня боже, а в зоне, где тоже люди живут. Она проста: никого не бойся, ни у кого не проси и никому не верь.

Одновременно с татуировкой Толик отметил и тягучую блатную манеру говорить. Он ответил:

– Не ведаю, та жизнь ко мне никаким краем.

– Степаныч – помнишь его, – тоже так полагал, так он уже год под следствием, скоро суд. Если под вышку не подведут, у него «в особо крупных размерах» и иные дела, срок определят предельный. Там родного и захоронят: возраст, здоровье – пятнадцать лет не вытянет. Ты, Толик, молодой, крепкий, тебе куда как легче.

Толик, хотя и не знал за собой ничего, вдруг вспотел.

– Жаль Степаныча, по мне он вполне приличный мужик.

– Считалось приличный, но по старым правилам, а судить его станут по новым.

– Жаль, – повторил Толик. – Только мне это ни к чему.

– Думаешь? – Иван Иванович снял очки, потер переносицу. – А девочка, что три года тому назад из чердачного окна выбросилась? Уголовное дело в сейфе прокуратуры пылится, так папку достанут, пыль отряхнут.

– Я при чем? С девчонкой один из гостей занимался. – Толик облегченно вздохнул, выпил коньяку.

– А привез девочку кто? Опять же, Толик, и на второй этаж ты ее пьяную отнес, и дверь комнаты снаружи запер. Содельник ты, Толик, годов так от пяти до десяти определят.

– Слушай, папаша, чего ты хочешь? С меня взять нечего, нету у меня ничего!

– Две руки, две ноги, мозги починим, человек получится. А человек в нашем многотрудном деле всегда сгодится.

Иван Иванович подозвал официантку, заказал еще коньяку, пока не принесли – молчал, давая Толику до конца осознать ситуацию.

– Ну, со знакомством, Толик. – Он разлил по рюмкам, чокнулся и выпил. – Я тебе буду на время заместо Степаныча, только строже.

– У тебя особняк, «Чайка»?

– У меня, Толик, голова, – ответил очень серьезно новый хозяин. – Дом, машину, золотишко отобрать можно, голову – нельзя. Жизнь отнять можно, но я ее буду защищать.

Деловое спокойствие и равнодушие Ивана Ивановича добили Толика окончательно, будто говорит человек не о себе и не о жизни, а толкует о соседе, который поутру на рыбалку собрался, сейчас снасть готовит.

– И что я? – обреченно спросил Толик.

– Пока малое, – Иван Иванович протянул конверт. – В марте в «Приморской» пара влюбленных поселится, к ним еще один подгребет, пригляди за ними, познакомься. Я тебе звонить буду. – Он встал и, тяжело опираясь на массивную палку, двинулся к выходу.

«Телефон даже не спросил», – отрешенно подумал Толик. Открыл конверт, вынул из него фотографии Майи, Артеменко, Кружнева и тысячу рублей.

Около восьми вечера Гуров лежал в своем номере, мучился головной болью, жалел себя и по привычке философствовал. В оправдание своей бездеятельности он вспомнил слышанную давным-давно фразу: сыщик, который не умеет ждать, может спокойно переквалифицироваться в велосипедиста. Почему именно в велосипедиста, он не помнил, какие-то объяснения тогда приводились.

«Я начал работать в розыске сразу после университета, в неполных двадцать три, сейчас мне тридцать семь, прошло почти пятнадцать лет. Много это или мало? Я был худ, голубоглаз, восторженно-наивен, краснел в самые неподходящие моменты, любил задавать простенький вопрос: „А это хорошо или плохо?“ Отец учил, мол, если отбросить словесную шелуху о многосложности нашей жизни, то всегда остается ядрышко, имеющее либо положительный заряд, либо отрицательный. И я принял рассуждения отца за чистую монету. Мой папа – большой мудрец, он, конечно, предвидел, что с возрастом я от упрощенного подхода откажусь. А хорошо это или плохо?