Она чмокнула больного в лоб:

— Милый, ну что ты как маленький… Мы ведь, кажется, договорились, что ты больше не куришь?

Выхватив сигарету, она затушила ее в пепельнице, после чего одарила меня сияющей улыбкой.

— Присцилла, познакомься, это мой друг Ричард, — монотонно произнес Фрэнсис.

Она распахнула глаза:

— О, я про тебя так много слышала!

— А я про тебя, — вежливо ответил я, и на этом, как по волшебству, разговор иссяк.

На следующий день в Бостон приехала Камилла — она тоже получила «предсмертное» письмо.

Вспоминая, как Генри сидел у моей постели в больнице Монпелье, я читал Фрэнсису «Нашего общего друга», а потом задремал в кресле. Проснувшись от его изумленного возгласа, я открыл глаза и подумал, что грежу.

Она выглядела старше своих лет. Осунувшееся лицо, потемневшие волосы, стрижка под мальчика. Все эти годы мне подспудно казалось, что Генри увел ее за собой в царство теней; сам того не сознавая, я уже не надеялся встретить ее снова. Тем сильнее было мое потрясение, когда она вдруг возникла передо мной — увидев ее померкшие, но все еще обворожительные черты, я чуть не умер от счастья.

Фрэнсис раскрыл объятия:

— Привет, дорогая! Иди скорее сюда.

Фрэнсиса выписали на второй день после приезда Камиллы (это была Пепельная среда). Втроем мы отправились гулять по городу. Бостон показался мне похожим на никогда не виденный Лондон: серое небо, закопченные кирпичные домики, китайские магнолии в тумане. Камилла и Фрэнсис захотели пойти к мессе, я к ним присоединился.

В церкви было людно и зябко. Мы отстояли очередь к алтарю, где согбенный престарелый священник обмакнул большой палец в пепел и начертил крест у меня на лбу. «Ибо прах ты и в прах возвратишься».[147] Когда пришло время причастия и вокруг начали подниматься, я тоже встал, но Камилла поспешно одернула меня. Сидя на скамье, мы наблюдали за тем, как прихожане, толпясь и шаркая, снова подтягиваются к алтарю.

— Знаете, — сказал Фрэнсис, когда мы вышли из церкви и открыли зонты, — как-то раз я проявил наивность и спросил Банни, приходилось ли ему всерьез задумываться о том, что такое грех.

— И что он ответил? — поинтересовалась Камилла.

Фрэнсис насмешливо фыркнул:

— Он ответил: «Конечно нет. Что я, католик какой-нибудь?»

После мессы мы пошли в темный тесный бар на Бойлстон-стрит и просидели там до самого вечера. В беседе всплыло имя Чарльза. Выяснилось, что одно время он был в Бостоне частым гостем.

— А года два назад Фрэнсис одолжил ему крупную сумму, — сказала Камилла и прибавила: — Только напрасно он это сделал. Чарльз не заслуживал его доброты.

Дернув плечом, Фрэнсис допил виски. Такой поворот разговора, кажется, его не обрадовал:

— Одолжил, и ладно.

— С деньгами ты, считай, распрощался.

— Ничего страшного.

Меня распирало от любопытства:

— Так как же у Чарльза дела?

— Потихоньку, — туманно ответила Камилла.

Ей, похоже, тоже было неловко, но, поймав мой ожидающий взгляд, она нехотя продолжила:

— В общем, сначала он работал у дядюшки в конторе. Потом устроился тапером в бар… можешь представить последствия. Бабушка вся извелась. Наконец ей пришлось попросить дядю, чтобы он поговорил с Чарльзом, объяснил, что если так и дальше пойдет, то она не захочет видеть его под своей крышей. Чарльз взбеленился, ушел, хлопнув дверью, снял комнату, продолжал играть в баре. Но его скоро выгнали, и ему пришлось вернуться. Тогда-то он и начал наведываться в Бостон.