Она объяла их, вселилась в них – его бесстыдная свирепость. Осененные ею, бесплотно повисшие в воздухе лица, словно из-под нимбов, вперились в окровавленное лицо Хайтауэра, когда они наклонились и стали поднимать его с того места в передней, где на него налетел Кристмас, где поднятые вооруженные скованные руки беглеца, сверкнув огнем, как перуны в руках разъяренного мстительного бога, вершащего суд, обрушились на его голову. Преследователи поддерживали старика.

– В какой комнате? – сказал Гримм, тряся его. – Старик, в какой он комнате?

– Джентльмены! – сказал Хайтауэр. А потом: – Люди, люди!

– Старик, в какой он комнате? – гаркнул Гримм.

Преследователи поддерживали старика; в сумраке прихожей, после солнечного света, он с его лысым черепом и большим белым лицом, залитым кровью, тоже был ужасен.

– Люди! – закричал он. – Послушайте меня. Он был здесь той ночью. В ночь убийства он был со мной. Клянусь Богом…

– Черт возьми! – закричал Гримм, и голос его был чист и гневен, как голос молодого жреца. – Неужели все священники и старые девы в Джефферсоне стали подстилкой для этой желтопузой сволочи? – Он отшвырнул старика и кинулся дальше.

Казалось, он только и ждал, когда Игрок опять сделает им ход, и с той же безотказной уверенностью побежал прямо на кухню, к двери, открыв огонь чуть ли не раньше, чем увидел опрокинутый набок стол, за которым скорчился в углу комнаты беглец, и на ребре стола – жарко сверкавшие руки. Гримм выпустил в стол весь магазин, потом оказалось, что все пять пробоин можно прикрыть сложенным носовым платком.

Но Игрок еще не кончил. Когда остальные вбежали на кухню, они увидели, что стол отброшен в сторону, а Гримм склонился над телом. Когда они подошли посмотреть, чем он занят, они увидели, что человек еще не умер, а когда увидели, что делает Гримм, один из них издал придушенный крик, попятился к стене, и его стало рвать. Затем Гримм отскочил и отшвырнул за спину окровавленный мясницкий нож.

– Теперь ты даже в аду не будешь приставать к белым женщинам! – сказал он.

Но человек на полу не пошевелился. Он тихо лежал, в открытых глазах его выражалось только то, что он в сознании, и лишь на губах затаилась какая-то тень. Долго смотрел он на них мирным, бездонным, невыносимым взглядом. Затем его лицо и тело словно осели, сломались внутри, а из брюк, располосованных на паху и бедрах, как вздох облегчения, вырвалась отворенная черная кровь. Она вырвалась из его бледного тела, как сноп искр из поднявшейся в небо ракеты; в черном этом взрыве человек словно взмыл, чтобы вечно реять в их памяти. В какие бы мирные долины ни привела их жизнь, к каким бы тихим берегам ни прибила старость, какие бы прошлые беды и новые надежды ни пришлось читать им в зеркальных обликах своих детей – этого лица им не забыть. Оно пребудет с ними – задумчивое, покойное, стойкое лицо, не тускнеющее с годами и не очень даже грозное, но само по себе безмятежное, торжествующее само по себе. Снова из города, чуть приглушенный стенами, долетел вопль сирены, взвился в невероятном крещендо и пропал за гранью слуха.