Есть такие люди, что называется, „на своём месте“. Вознеси такого судьба к вершинам – у него хватит эритроцитов, чтобы справиться с обилием кислорода свободы. Брось такого к параше бытия – через пять минут он будет другом пахана. Не из-за умения приспосабливаться, а потому что такой. Такой. Такой его, этого человека, дар. Быть своим среди своих. Потому, что чужих для него не существует.

– Привет! Меня зовут Людмила Николаевна. Что тут у нас за слёзы? Почему мы нервничаем?

Понимаете? „У нас“. Совершенно особенное „у нас“. Не то идиотское, пролайферское, „у нас пися воспалилась“, потому что „пися“ воспалилась у другого человека, будь он даже твоим трёхмесячным сынишкой. А то „у нас“, которое у нас – у баб. У женщин. У девочек. У невесток и даже у свекровей. Потому что свекровь становилась свекровью „до“ и „после“. А во время Людки она точно так же, как другие, попадала в ауру „освоения“ её Людмилой Николаевной Лось любого пространства из чужого в своё. И ещё она была… абсолютно несчастной женщиной. Не надрывно страдающей, а по-тихому несчастной.

Сборища у Ивановых она любила, приходя к ним то с дочерью, то с собакой, а то и с той и другой. Но никогда – с мужем. Отчего она с ним не разводилась, было загадкой для всех. Даже для неё самой.

– Зачем он тебе? – спрашивала не в меру дотошная Златова, что уже давным-давно была не Златова, а Нечипоренко.

– Чтоб был. Отстань.

– Нет, ты мне объясни! – настаивала та.

– Что я могу тебе объяснить? За мной очередь не стоит. Прекрасный принц Вадим Георгиевич, придя в роддом, влюбился в тебя, а не в меня. Иванов, только появившись в интернатуре, полюбил Полякову сразу и навсегда. Для Зильбермана я была слишком взрослая и умная. Да и не моего полёта птица. У него жена, любовница и друг Елена Николаевна. Ситникова. Потапова подбирать после Джуринской не хотелось. Впрочем, пока я раздумывала, и его увели. Некопаев так же проржавел на вечном приколе, как и я. А больше в нашем роддоме и плюнуть не на кого.

– Мир не ограничивается стенами родильного дома, Людмила Николаевна!

– Да. Мой мир ещё ограничивается стенами квартир. Своей, маминой, сестры и свекрови. И собачьей площадкой. Где встретить кого-нибудь, кроме семейных или одиноких собачниц, невозможно. Слушайте, я что заметила, одинокие бабы чаще заводят собак, чем одинокие мужики. Холостяки предпочитают вообще никого не заводить. Да и сами из природы, кажется, уже повывелись. Так что, Светка, пусть он себе лежит на диване. У меня есть дочь, собака, друзья и работа. Мне больше ничего не надо, честное слово.

Что до любовников – хлопотно это и неэффективно. Да и „не прелюбодействуй“, в конце концов.

– Именно это ты и делаешь, – бурчала себе под нос Машка.

– Что?

– Да не обращай внимания. Это я так. Зильбермановские штучки.

– Вот за это я вас и люблю. Вы – не такие. Я у вас душой отдыхаю, простите за банальность, необычные вы мои.

– Мы самые обыкновенные, Люда, – говорил Женька, – такие, какими задуманы все.

Утро стремительно приближалось к пятиминутке. За десять лет почти ничего не изменилось. Быть может, антураж, не более. Меняется ли в мире хоть что-нибудь, кроме антуража? Всё те же запахи и звуки сопровождали пробуждение организма под названием „родовспомогательное учреждение“. Всё так же гремели современными швабрами санитарки. Всё в той же тональности стучал металлом, шуршал ёршиками и хлопал биксами средний медицинский персонал.