Мстислав Ростропович:

Сергей Юрский:

Но перейдем к Каплану. Сорокалетний профессор израильского университета в Бер-Шеве, где после эмиграции из СССР он пять лет преподавал американскую литературу, Роман появился в Нью-Йорке в 1977 году. В его кармане было триста долларов, удостоверение корреспондента русско-израильского журнала «Время и мы» и телефон некоего американца Кертиса Каца, который, путешествуя по Израилю, случайно заглянул в бер-шевский университет на каплановскую лекцию, которую тот читал по-английски. Поскольку примерно в это же время я приземлился в Нью-Йорке с восемью долларами в кармане, могу сказать, что триста долларов – это огромные деньги для нового эмигранта, но и они в этом городе имеют странное свойство исчезать буквально за пару дней.

Оставшись на мели и в прямом смысле на улице, Каплан вспомнил о Каце и набрал его телефон. А Кац вспомнил профессора Каплана, чьи лекции об американской литературе привели его когда-то в полный восторг, и предложил ему работу ночного швейцара в одном из своих многоквартирных домов на Парк-авеню.

– Это была замечательная работа, – сказал мне Каплан. – Кац владел разной недвижимостью в Нью-Йорке и почему-то испытывал слабость к русским эмигрантам. Поэтому он заселил нашим братом свой отель «Winslow» на углу Пятьдесят пятой и Мэдисон, потом Лимонов в «Это я, Эдичка» посвятил этому отелю целую главу. А наши эмигранты мало того, что не платили за проживание, так еще и судили этого Каца несколько лет! Но я жил своей жизнью. За ночь дежурства Кац платил мне пятьдесят баксов, а за сутки проживания в «Winslow» я платил ему пятнадцать. Дом, в котором я работал ночным портье, был тихим еврейским многоквартирным домом, за полгода моей работы меня ночью никто ни разу не побеспокоил. В двенадцать ночи я приходил на дежурство, закрывал парадную дверь и всю ночь читал прекрасные книги. В восемь утра возвращался в «Winslow» и ложился спать, вставал в три или в четыре и шел гулять по Мэдисон-авеню…

Я живо представляю эту картину. Мэдисон в районе пятидесятых – это самое «фэшн» в сердце Манхэттена и кварталы дорогих магазинов, ресторанов и картинных галерей. Гулять вдоль их витрин с десяткой в кармане «еще то удовольствие»! Недавно в Москве, на Тверской, я наблюдал изумительную сценку. У огромной витрины магазина фарфора стояла сорокалетняя бомжиха в каких-то рваных лохмотьях и чунях на грязных, в кровоподтеках ногах. Положив у этих ног свои кули с ночным матрасом и прочим тряпьем, она любовалась изысканной фарфоровой посудой за толстым стеклом витрины, и такая блаженно-мечтательная улыбка бродила по ее одутловатому лицу, что прохожие останавливались и, глядя на нее, невольно улыбались.

Нет, я не говорю, что мы, эмигранты и, не дай бог, Роман Каплан ходили по Нью-Йорку в тряпье. Ничего подобного! Вырвавшись из советского рая, мы, экономя на еде, первым делом покупали себе джинсы, дубленку и хотя бы один костюм если не Версаче, то Кэльвин Кляйн. А уж такой питерский «штатник» и гедонист, как Рома Каплан, был, конечно, одет, как денди.