Кончилось все одним февральским студеным вечером. Он пришел с работы – в прихожей чемоданы стоят. А в гостиной Жанна сидит – торжественная такая, будто на праздник собралась. В Гришкину комнату дверь плотно закрыта, но он знал, что мальчишка там сидит. И не знал даже, а чувствовал его там присутствие – по запаху ужаса, из его комнаты исходящего. И на него тогда тоже ужас напал. Еле себя удержал, чтоб в ноги ей не кинуться…

– Я ухожу, Павлик. Я больше так не могу, – повернула к нему Жанна из кресла сильно заплаканное, сильно припудренное лицо. – Я хотела письмо написать, но потом подумала – как-то глупо это… В общем, вот сейчас, вот здесь, даю тебе последний шанс – решай…

Воздух от двери Гришкиной комнаты вдруг покачнулся и пошел на него с жутким дрожанием – он даже отступил от него трусливо. Воздух, пропитанный Гришкиным ужасом. Нет. Нет. Нет. За что? Почему, почему он должен выбирать? И между чем? Нет тут никакого выбора и быть не должно. Слишком уж предметы для выбора разновесны – любовь к женщине и детский ужас…

– Иди, Жанна. И будь счастлива, – совершенно глупо улыбнувшись, проговорил Павел хриплым дурным голосом. – И это… Береги там себя…

– Павлик! Пашенька, ну что же ты делаешь…

– Иди. Тебе чемоданы помочь до машины донести?

– Нет, нет, я сама…

Он не видел, как она ушла. Даже в прихожую не вышел. Решительно открыл дверь в Гришкину комнату, встал у него за спиной. И стоял так довольно долго, пока спина эта не отошла немного от напряженного ужаса, пока не развернулась к нему от вхолостую горевшего экрана ноутбука рыжая Гришкина голова.

– Пап, давай съедим чего-нибудь, а то у меня внутри все померзло…

– Давай. Ты, Гришук, поешь, а я просто коньяку выпью. Целый большой стакан. Ты не возражаешь?

– Не-а…

– Ну и хорошо. Ничего, Гришук. Проживем…

Вот и живут. Уже двадцать три дня живут. Черт его знает, зачем он их считает, эти дни? Зачем вздрагивает от каждого телефонного звонка и впивается глазами в окошечко дисплея, надеясь увидеть высветившееся там родное имя… Зачем? Ясно же, что это конец. Прошла буря по жизни, обломала дерево любви. А корни в земле оставила. То бишь в сердце. Теперь вырывай их оттуда, как хочешь… Ну почему, почему так несправедливо мир устроен, скажите? Почему в одну женщину Бог вложил любовь, а другую лишил ее начисто? Несправедливо же. Надо же как-то почестнее с ней, с любовью-то. Каждой – по способности. Или как там правильно? По потребности? Хотя лучше все-таки поровну… Вот что теперь, например, той девчонке, с которой он Гришку оставил, со своим избытком сердечного тепла делать, скажите? В слезы его переводить, сжигать попусту? Надо же, по чужому совсем ребенку горюет! Смешная такая! Лицо румяное, как у колхозницы из старого фильма «Кубанские казаки», и простодушная до неприличия – вся душа как на ладони. Матрешка такая забавная… Про таких говорят, усмехаясь понимающе – зато душа, мол, красивая… Вроде как в компенсацию за внешнюю неказистость. Хотя и кто ее разберет, эту женскую душу? Никто и не разберет… Он вот с Жанночкой двадцать лет рядом прожил, а в душе ее так и не разобрался…