Я как человек, который капает жидкостью, я — это он…

Ошеломлённые внезапным откровением, они продолжали горланить сравнения, которыми я их называла, до тех пор, пока те не превратились в ложь, и так они сказали правду, которую не могли произнести раньше. Они заговорили метафорами.

— Господи! — сказала Илл.

— Иисус Христос Фаротектон! — сказал Брен.

— Господи! — сказала Сиб.

Ариекаи заговорили друг с другом. Ты — Испанская Танцовщица. Я чуть не заплакала.

— Господи Иисусе, Ависа, ты это сделала. — Брен долго обнимал меня. ИллСиб обнимали меня. Я держалась за них троих. — Ты сделала это. — Мы слушали, как новые ариекаи придумывают друг другу имена, беспрецедентные в прошлом.

Лишь двое несчастных не поняли ничего, несмотря на все мои объяснения, и недоумённо таращились на своих товарищей. Но остальные заговорили по-новому. Я не такой, каким был всегда, сказал нам Испанская Танцовщица.

Много позже, проведя в нашем лагере несколько часов, я взяла чип и медленно, помня о том, сколько времени прошло между дозами, проиграла его. ЭзКел описывали на нём свою одежду. Те двое, которые не переменились — я назвала их Даб и Руфтоп — которые не пережили тот же сдвиг, что и остальные, реагировали на звуки с обычным возбуждением наркоманов.

Но другие — нет. Я смотрела на ариекаев, они — на нас. Вдруг они начали медленно разбредаться в разных направлениях.

— Я ничего не чувствую, — сказал один. — Я, я не…

— Поставь другой, — сказал Брен. ЭзКел тонкими голосами понесли ещё какую-то чепуху. Ариекаи переглядывались.

— Я не… — сказал другой.

Я взяла новый чип, ЭзКел забормотали о важности непрерывных поставок медикаментов, и снова реагировали только двое. Остальные слушали разве что с некоторым любопытством, не больше. Я попробовала другой, и, пока Даб и Руфтоп костенели в неподвижности, новые ариекаи недоумённо попискивали, слушая смехотворные заявления ЭзКела.

— Что случилось? — выдавили ИллСиб. — С ними что-то не так.

Да. Это было свойство нового языка. Нового мышления. Теперь они могли обозначать — и между словом и тем, что оно значило, возникла элизия, зазор, с которым они учились играть. Они получили свободу для осмысления новых идей.

Хохоча, я бросила им чипы, и они стали их перебирать. Поляна, на которой был наш лагерь, наполнилась перекликающимися голосами ЭзКела.

— Мы изменили Язык, — сказала я. — Внезапная перемена — она сработала. — Теперь в нём нет того, что их… отравляло. — Оно и существовало лишь потому, что сам язык, с его раздвоенным единством миромысли, был невозможен: он сам противоречил себе. Стоило языку, мысли и миру разделиться, как это случилось только что, и возбуждающее притяжение невозможного исчезло. Не было больше тайн. Там, где раньше был Язык-загадка, остался просто язык: звуки, обозначающие вещи, сообщающие, что с ними делать и для чего.

Ариекаи перебирали чипы, недоверчиво вслушиваясь в собственное восприятие того, что было на них записано. По крайней мере, я так думаю. Испанская Танцовщица сидел, пригнувшись, но его глаза были обращены ко мне. Быть может, теперь он понимал, как никогда раньше, что звуки, которые издаю я, — это слова. И он слушал.