— Вот это мой Джо, — говорю. — Всегда веселый, всегда добрый!

Он оглянулся на меня, а сам бутылку к груди прижимает, будто медведь — соты.

— Чего ты, черт дери, болтаешь, а?

— Ничего, — отвечаю. — Сейчас пойду едой займусь. Тебе бутерброд, а мне парочку канапе. Потом посидим, выпьем, затмение поглядим — Вера нам подарила пару очков и видеоскопов, — а когда оно кончится, я тебе объясню, почему я сегодня такая счастливая. Это сюрприз.

— Я говенных сюрпризов не люблю, — говорит он.

— Знаю, что не любишь, Джо, — отвечаю. — Ну да в твоем вкусе, а какой — тебе и за сто лет не догадаться.

Тут я ушла на кухню, чтоб он мог всерьез за бутылочку взяться. Хотела, чтоб он побольше удовольствия получил. Нет, правда. Ведь это ж было последнее спиртное в его жизни. И больше ему уже не понадобится Анонимное общество, чтоб воздерживаться от выпивок. Там, куда он отправится.

Такого длинного дня в моей жизни не было… и такого странного. Он сидит на крыльце в этой своей качалке, в одной руке газету держит, в другой — стакан и кричит мне что-то в открытое окно кухни про какую-то пакость, которую демократы затеяли в Огесте. И уже забыл, как хотел узнать, отчего я такая счастливая, — и про затмение тоже. А я на кухне готовлю ему бутерброд, напеваю, а сама думаю: «Ты уж постарайся, Долорес, красного лучку нарежь, как он любит, и горчицы добавь для вкусу. Уж постарайся, потому как это самая его последняя еда».

С того места, где я стояла, виден был сарай по всей длине, а дальше белый валун и край ежевичных зарослей. Носовой платок, который я там к ветке привязала, был на месте — я и его видела. Колыхался от ветра туда-сюда, туда-сюда. А я все думала про замшелую колодезную крышку прямо под ним.

Помню, как птицы пели и как я слышала голоса людей, которые перекрикивались в проливе, — такие слабые и дальние, точно по радио. Помню даже, что я тогда напевала: «Неизреченная Божья Милость, сколь сладок звук…» Напевала и накладывала ломтики сыра на вафли (требовались они мне не больше, чем курице — флаг, но чтоб Джо удивился, почему я не ем, мне тоже не требовалось).

На крыльцо я вернулась, наверное, в четверть третьего: на одной руке поднос удерживаю, точно официантка, а другой Верин пакет держу. Небо все еще пасмурным было, но уже очень посветлело.

Закуска получилась отличная. Джо на похвалы был скуп, но я видела по тому, как он отложил газету и поглядывал на свой бутерброд, откусывая по кусочку, что ему он по вкусу пришелся. Тут мне вспомнилось, как я не то в книге прочла, не то в кино слышала, что «приговоренный к смерти перед казнью плотно позавтракал». Как вспомнила, так уж и не могла от этих чертовых слов избавиться.

Но они мне не помешали самой за еду приняться, а раз начав, я все свои канапе съела и запила целой бутылкой пепси. Раза два мне в голову приходило: а у палачей в тот день, когда им предстоит работа, аппетит бывает хороший? Странно, о чем только человек не думает, когда подбодряет себя сделать что-то, верно?

Солнце вырвалось из-за облаков, как раз когда мы кончали. Я вспомнила, что мне Вера утром сказала, поглядела на часы и улыбнулась. Ровнехонько три часа было! Примерно тогда же — он в те дни почту по острову развозил — мимо назад к порту промчался Дейв Пеллетье, а за ним длинный хвост из пыли протянулся. И больше я до позднего вечера на Восточной дороге ни единой машины не видела.