— Отвечу, — говорю. — Если смогу.

— Почему ты его ударила? — спрашивает она. — Почему ты его тогда ударила?

Я было открыла рот, чтоб спросить: «Когда — тогда?» — просто, чтоб несколько секунд на размышление выиграть, и вдруг, Энди, поняла… не спрашивай как — может, осенило меня или там женская интуиция, как пишут, а то просто заглянула в мысли моей дочери, уж не знаю, — да только поняла, что чуть запнусь — и потеряю ее. Может, только на этот день, а может, и навсегда. Ну всем нутром почувствовала и ответила напрямик:

— Потому что он до этого ударил меня поленом по спине, — сказала я. — Чуть почки мне не отбил. Ну я и решила, что больше такого не позволю. Никогда.

Она заморгала — ну как моргаешь, когда тебе к самому лицу руку сунут, и губы у нее раскрылись в большое такое удивленное «О!».

— Тебе он не то говорил, верно?

Она только головой мотнула.

— Так что он сказал? Из-за того, что он за воротник закладывал?

— Да. И еще из-за покера, — отвечает, да так тихо, что не расслышать. — Он сказал, что ты не хочешь, чтобы другим было весело. Вот почему ты не хочешь, чтобы он играл в покер, и почему в прошлом году ты не пустила меня на вечеринку к Тане с ночевкой. Он сказал, что ты хочешь, чтобы все работали по восемь часов в день, как ты сама. А когда он начал тебя уговаривать, ты ударила его сливочником до крови и пообещала отрубить ему голову, если он еще раз пикнет. Дождешься, когда он уснет, и отрубишь.

Знаешь, Энди, я б засмеялась, да только уж очень это жутко было.

— И ты ему поверила?

— Не знаю, — сказала она. — Топор этот так меня напугал, что я даже думать боялась и не знала, чему верить.

Она точно ножом по моему сердцу прошлась, но я не выдала себя.

— Селена, — говорю, — он тебе неправду сказал.

— Оставь меня в покое! — говорит она, отшатывается от меня и опять глядит, как перепуганный кролик. И тут мне ясно стало, что скрывает она что-то не из стыда или неловкости, а потому что напугана до смерти. — Я сама разберусь! Не нужна мне твоя помощь! Оставь меня в покое, и все!

— Ты не можешь разобраться сама, Селена, — говорю я таким тихим, ласковым голосом, каким успокаивают жеребенка или ягненка, когда он в колючей проволоке запутается. — Если бы могла, так уже разобралась бы. А теперь послушай меня. Мне очень грустно, что ты видела меня с топориком в руке, из-за всего грустно, что ты видела и слышала в ту ночь. Знай я, как это тебя напугает и измучает, я бы пальцем его не тронула, как бы он меня ни доводил.

— Ну перестань! — говорит она, вырывает у меня руки и затыкает ладонями уши. — Не хочу ничего больше слушать! И не буду!

— Перестать я не могу, — отвечаю, — потому как все, что было, прошло и ничего изменить нельзя. А вот это — можно еще. Так позволь мне помочь, родная. Прошу тебя! — Я хотела обнять ее и притянуть к себе.

— Нет! Не смей меня бить! Не смей меня трогать, стерва! — закричала она, откинулась, наткнулась на перила, и я уж думала, что она опрокинется через них в волны. Сердце у меня остановилось, но руки, слава Богу, нет. Я успела ухватить ее за пальто и оттащить. А тут сама поскользнулась на мокрой палубе и чуть не упала. Но все-таки на ногах удержалась, а когда подняла голову, она вывернулась и хлопнула меня по щеке.