Принялись солдат обучать не стрельбе из ружей и штыковому бою, а умению ходить на парадах, четко отбивать шаг, ловко поворачиваться на каблуках.
Суворов возненавидел новые порядки и часто дурно о них отзывался.
«Русские прусских всегда бивали, чему же у них учиться?» — говорил фельдмаршал.
Однажды Павел Первый пригласил Суворова на парад. Шли на параде прославленные русские полки. Глянул Суворов и не узнал своих чудо-богатырей. Нет ни удали. Нет ни геройства. Идут солдаты, как заводные. Только стук-стук каблуками о мостовую. Только хлесть-хлесть косами по спине.
А император доволен. Стоит, говорит Суворову:
— Гляди, гляди, еще немного — и совсем не хуже немецких будут.
Скривился Суворов от этих слов, передернулся.
— Радость, ваше величество, невелика, — ответил. — Русские прусских всегда бивали. Чему же здесь радоваться?
Император смолчал. Только гневный взор метнул на фельдмаршала. Постоял молча, а затем снова к Суворову:
— Да ты смотри, смотри — косы какие! А букли, букли! Какие букли!
— «Букли»! — буркнул фельдмаршал.
Император не выдержал. Повернулся к Суворову, ткнул на до сих пор не смененную фельдмаршалом старую русскую форму, закричал:
— Заменить! Немедля! Повелеваю!
Тут-то Суворов и произнес свою знаменитую фразу:
— Пудра — не порох, букли — не пушки, коса — не тесак, а я не немец, ваше величество, а природный русак! — и уехал с парада.
Павел разгневался и отправил упрямого старика в ссылку в село Кончанское.
СУВОРОЧКА
Была у Суворова дочь — Наташа. Души не чаял Суворов в своей Наташе. В каких бы дальних походах ни был, всегда вспоминал о ней, писал частые письма, называл «душа моя», «милая голубушка», а друзьям говорил: «Смерть моя — для отечества, жизнь моя — для Наташи».
Но вот Наташа выросла, была принята при царском дворе, закрутилась на разных балах и званых приемах и совсем забыла отца.
Грустил Суворов в одиночестве. Особенно загрустил, будучи в ссылке в селе Кончанском. Редко-редко приходили сюда письма из Питера.
А тут привязалась к Суворову девочка Катя Калашникова. Ходила Катя с Суворовым в лес, навещала Мишку, суворовского коня, жившего здесь в «отставке», лазила на гору Дубиху, где среди старых дубов и елей стояла маленькая сторожка, в которой любил отдыхать и работать Суворов.
Идут фельдмаршал и Катя, ведут разговор.
— Ты старенький, — говорит Катя.
— Какой же я старенький? — возражает Суворов. — Я молод. Смотри… и прыгает, словно мальчишка, через овраг.
Катя смеется.
— Ты седенький, — говорит.
— Не сед я, а рус, — отвечает Суворов и молодецки встряхивает реденькими своими кудрями.
— У тебя морщинки на лбу.
— Какие же это морщинки? — отшучивается Суворов. — Это лихие шрамы.
— Ты не у дел, — заявляет Катя.
— Как не у дел! Вот и неправда, — уже серьезно скажет Суворов.
Возьмет девочку за руку и поведет в лесную сторожку. Переступит Катя порог — кругом книги и карты. Глянет на карты, а там планы боев и сражений. Хоть и жил Суворов в изгнании, да времени зря не тратил, готовился к новым походам.
К осени Суворов оборудовал одну из комнат кончанского дома под зимний сад. В лесу выкопали они вместе с Катей молодых сосенок, берез и елок, посадили их в кадки, установили в комнате. Потом с кончанскими мальчишками наловили синиц, снегирей и щеглов. Назвали комнату «птичьей горницей».