Кто же один? Трусливый не знает, что значит быть одному: позади своего стула он постоянно чувствует врага. О! кто же мог бы рассказать нам историю того тонкого чувства, которое называется одиночеством!

Ночь и музыка. Ухо, орган страха, мог развиться так хорошо только ночью или в полутьме темных лесов и пещер, как и следует ожидать от трусливой, т. е. самой продолжительной эпохи человечества, какая только была: когда кругом свет, ухо менее нужно. Отсюда характер музыки как искусства ночи и полутьмы.

Надобно обдумать! Кто наказывается, тот уже не тот, кто совершил проступок. Он – только козел отпущения.

Видимое. Плохо! плохо! То, что приходится больше всего и упорнее всего доказывать, есть не что иное, как видимое, наружное, видеть которого, однако, очень многие не могут, потому что у них нет глаз. Но это так скучно!

Берущие вперед. Отличительной и опасной чертой в поэтических натурах является их творческая фантазия – она наперед отнимает, наперед внушает, наперед переживает то, что происходит или должно происходить, и в последнюю минуту совершающегося факта она бывает уже утомленной. Лорд Байрон, знавший это очень хорошо, писал в своем дневнике: «Если бы у меня был сын, он должен был бы сделаться человеком вполне прозаичным – юристом или морским разбойником».

Разговор о музыке. – А: Что скажете вы об этой музыке? – В: Она овладела мной, я не могу ничего сказать. Слушайте! Она начинается опять! – А: Тем лучше. Давайте постараемся теперь одолеть ее. Могу ли я сказать несколько слов об этой музыке? И показать вам драму, которую, может быть, при первом слушании вы не захотели бы видеть? – В: Отлично! У меня два уха, а при нужде их может быть и больше. Подойдите ближе ко мне! – А: Это еще не то, что он скажет нам, до сих пор он обещает только сказать нечто неслыханное, насколько можно понять из его мимики. Ведь это мимика! Смотрите, как он кивает! как он выпрямляется! как он бросает руки! Вот, кажется, настала высшая минута напряжения, еще две фанфары, и он исполнит свою музыку великолепно и блестяще, как бы играя блеском драгоценных камней. – Довольно! он смотрит восторженно вокруг себя, и на него обращены восторженные взоры; только теперь вполне нравится ему его тема, теперь он становится изобретательным, отваживается на новые и смелые эскизы. Как развивает он свою тему! Ах! обратите внимание, он умеет не только разукрасить ее, но даже нарумянить! Да, он знает, что такое цвет здоровья, он умеет показать его, – в своем самосознании он тоньше, чем я думал. И теперь он уверен, что он убедил своих слушателей, он сообщает свои выдумки, как будто бы это были важнейшие вещи под луною, он смело указывает на свою тему, как будто бы она была очень полезна для этого мира. Ха! как недоверчив он! Как бы мы не утомились! И он рассыпает свои мелодии среди сластей, – теперь он взывает даже к нашим более грубым чувствам, чтобы вызвать в нас возбуждение и снова покорить себе! Слышите ли вы, как он призывает на помощь ритмы бурь и громов! А теперь, видя, что они захватывают нас, овладевают нами, он отваживается снова ввести свою тему в игру элементов и убедить полуочарованных и потрясенных, что наше очарование и потрясение есть следствие его чудной темы. И на будущее время верят ему слушатели: лишь только сорвется с его инструмента звук, в них возникает воспоминание о прежнем потрясении; это воспоминание помогает теперь теме, оно сделалось теперь «демоническим»! Какой он знаток души! Он повелевает нами, как оратор!.. Но музыка смолкла!.. – В: И хорошо сделала, что смолкла! Я не могу больше выносить этого – слушать