до известной степени влечениям, случайному недостатку пищи во время дня. Почему вчерашний сон был полон ласки и слез; позавчерашний – шутлив и резв, а совсем недавний – странен и грустен? Почему в одном сновидении я наслаждаюсь неописуемыми красотами музыки, а в другом я летаю на далекие горные вершины с наслаждением орла? Эти фантазии, которые дают простор и пищу и позволяют, так сказать, разряжаться низшим влечениям нежности, или шутливости, или причудливости, или нашим стремлениям к музыке и горам, – не что иное, как интерпретации, производимые нашими нервными раздражениями во время сна, очень свободные, очень произвольные интерпретации к движениям крови, звукам башенного колокола, тяжести одеяла и другим физиологическим и внешним явлениям. Этот текст, в общем, остается постоянно одним и тем же для каждой ночи, но интерпретируется так различно, что творящий ум представляет себе различные причины вместо одних и тех же нервных раздражений. Это объясняется тем, что суфлер этого ума сегодня не тот, что вчера, – другое влечение хотело удовлетвориться, другое влечение искало возможности разрядиться, действовать; его волны поднялись сегодня наверх, а вчера наверху были волны другого влечения.

Действительная жизнь не имеет такой свободы интерпретации, как сны, в ней меньше вымыслов, она не так необузданна, – но надобно ли говорить, что наши влечения в бодрствующем состоянии есть тоже интерпретация нервных возбуждений? что между бодрствованием и сном нет существенной разницы? что даже при сравнении очень различных культурных степеней свобода интерпретации в бодрствующем состоянии на одной ступени ни в чем не уступает свободе интерпретации в сонном состоянии на другой? что наши моральные суждения и критерии суть только образы и фантазии о неизвестном нам физиологическом процессе, способ языка обозначать известные нервные раздражения? что все наше так называемое сознание есть более или менее фантастический комментарий к непонятому, а может быть, и непостигаемому, но чувствуемому тексту?

Приведем пример. Предположим, мы, проходя по улице, замечаем, что кто-нибудь смеется над нами; в зависимости от того, какое влечение преобладает у нас, этот случай будет иметь для нас то или другое значение, и смотря по тому, что я за человек, случай имеет тот или другой характер. Один принимает это, как дождевую каплю; другой старается стряхнуть это с себя, как отвратительное насекомое; третий постарается сделать из этого ссору; четвертый начинает осматривать свое платье, ища, нет ли на нем чего-нибудь подавшего повод к насмешке; пятый начинает раздумывать, взяв это как повод, о смешном и т. д.; и в каждом случае влечение нашло свое удовлетворение, каково бы оно ни было – будь это влечение к гневу, к спору, к размышлению. Влечение хватает факт как добычу. Почему? Потому что оно, терпя голод и жажду, стоит настороже. Недавно утром, около 11 ч., на улице вдруг упал передо мной человек, как бы пораженный молнией; женщины, шедшие поблизости, громко вскрикнули. Я помог подняться ему на ноги и ждал, когда возвратится к нему речь; меж тем у меня не дрогнул ни один мускул в лице и не шевельнулось даже чувство сострадания: я сделал только то, что можно и необходимо было сделать, и равнодушно пошел дальше. Предположим, что мне накануне еще было сообщено, что завтра, около 11 ч. утра некто упадет таким образом около меня, – сколько я перенес бы, в ожидании этого, всевозможных страданий, я не спал бы ночь, и в решительную минуту я не только не помог бы несчастному, но и со мной самим случилось бы что-нибудь подобное. А между тем всевозможные влечения имели бы время представить себе и прокомментировать то, что я переживаю. Что же такое то, что мы переживаем? Скорее то, что мы влагаем в него, чем то, что в нем лежит! Пожалуй, не вернее ли будет сказать, что в нем ничего не лежит? Переживать – не значит ли фантазировать?