Она отметила, что от гражданина несет нездешней сладостью. Если бы был на свете гигантский леденец на двух ногах, которого обсосали и выплюнули, то он стал бы как раз этим гражданином с набриолиненными маслянистыми усами, глазками миндалевидной формы, источавшими патоку, волосами пусть редкими, но серьезными – в смысле прически и представительности. А щечки, щечки… Ну ведь кого-то они напоминали, эти круглые щечки, в которые можно было впиться безумным поцелуем, а можно было просто отшлепать их, как задницу, а потом зализать влажным благодарным языком.

И Лидка неожиданно струхнула. Пусть гражданин оделся неброско, словно учитель средних классов или какой-то потертый перезрелый Чехов, которого она не читала, но представляла именно таким: со шляпой в руке, любовью в сердце и невнятной мыслью в голове… Да нет, не Чехов это, а, скорее, любовник, фантастический в своем цинизме, который уходит, не обернувшись, и тушит стреляющие окурки о твои же голые ноги… И костюмчик у него хоть потертый, но очень и очень дорогой. Но кто же он, кто?..

– Вот оно как, Лидия Павловна, – вздохнул гость. – Вот оно как… Да. Обидно. В самом деле обидно.

– Чего? – окрысилась Лидка, все более изумляясь. – Чего обидно? Зачем?

– Это я про погоду. Обещано одно, а сделано другое, – он указал рукой на трепетавшие от ветра потертые шторы. – Так и вся жизнь наша. Мы ждем одного – богатства, славы, удачи, – а награждают нас холмиком земли и невнятной надписью на надгробии. Еще и собака пописает. Отобьется от своей стаи и все обмочит: и дату смерти, и фотографию вашу, взятую из общегражданского паспорта, и саму память о вас.

– Я умирать не собираюсь, – отрезала на всякий случай Лидка.

– Ну, я вижу, у вас личное, – сказала соседка. – Я лучше в коридоре подожду. Вы хоть его знаете?

Она спросила об этом Лидку, будто бы сладкого, как леденец, гражданина и не было в палате.

– По-моему, я его стригла однажды, – предположила Лидка. – А может, и не стригла…

– Стригли, стригли… Все волосы мне вынули, – и гражданин с мягкой улыбкой потрогал свою притертую кремом прическу.

– Ну и вы хотите права качать? – потребовала уточнений Лидка.

– Да нет… Что вы… Только поговорить. По душам. С глазу на глаз.

– Если я крикну, вызывай милицию, – приказала сопалатнице Лида. – А теперь вали отсюда.

И девочка вышла за дверь.

– Ну и что? Какие у вас ко мне претензии? – парикмахерша, набравшись смелости, поглядела ему прямо в глаза своими, раскосыми, синими, о которых можно было сказать только одно: «Да, скифы мы, да, азиаты мы…»

Гражданин не ответил. В лице его внезапно возникла собачья тоска, словно солнце зашло за облако и сделалось черным. Он уткнулся взором в бугристый потолок и начал внимательно рассматривать штукатурку.

– Тут раньше была мужская палата, – сказал он после паузы.

– Почему это?

– Вот эти пятна на потолке, видите? Это от окурков. Больные стреляли ими в потолок. Это игра такая. Можно стрелять еще зажженными спичками. У кого прилипнет к штукатурке, тот и выиграл.

– Мне ничего про это не известно, – отрезала Лидия на всякий случай.