Отца словно подбросило пружиной.

— Ему подстроили смерть! Конечно, подстроили. Ахмет-хану он был неугоден, и его убрали с пути.

— Нет, это случилось раньше, еще до твоей посылки, которую по дороге выкрал у меня Мухаммед.

— Может, и так. Только сердце подсказывает мне, что я прав. Ты просто не знаешь, на что способен Ахмет-хан. Ведь это он приказал выкрасть тебя из Шибиргана и доставить в горы, чтобы ты не сболтнул и не навел на след.

Прямо им под ноги выскочила ящерка и тут же испуганно юркнула в щель.

— А ты все время прятался от меня, убегал. Почему? Разве тогда мы не могли бы с тобой объясниться? Поговорить?

— Я боялся тебя, отец. Я всех боялся.

— А теперь?

Хаятолла не ответил, принялся сосредоточенно перебирать серые камни. Отец пристально следил за его руками, будто в однообразных движениях сына таился некий особый смысл, какое-то вещее знамение.

— Скажи, отец, — с надеждой поднял глаза Хаятолла, — ты и взаправду ничего не знал о мине? Совсем ничего?

— Ничего. Абсолютно ничего. А ту мину, за которую я попал в немилость властей, перед тем как мне выехать на базар в Акчу, незаметно засунул в наш ковер человек Ахмет-хана. Хан надеялся одним махом разделаться и с заводом, и со мной, чтобы обрубить все концы. Негодяй…

— Ну хорошо, — одолеваемый сомнениями, выдохнул Хаятолла. — Но раз ты обо всем этом узнал, то почему не покинул Ахмет-хана? Почему терпел его унижения и сносил людской позор? Разве ты не мог от него уйти?

— Я был беден, сын мой, и всегда хотел разбогатеть, чтобы уж ни от кого не зависать. А потом уходить было поздно. Не такой Ахмет-хан человек, чтобы так просто упустить свое. Он бы всюду меня достал. Он хуже волка, хуже шакала, уж я — то это отлично знаю. Он повязал меня кровью, и в любом случае наказания мир было не избежать. Я даже сюда спрятался, чтобы не убивать ни в чем не повинных людей. Но так или иначе меня ждала кара властей, для которых я — никакой не муджахетдин, а обыкновенный враг и преступник, душман.

— На тебе чужая кровь? Ты убивал ни в чем не повинных людей? — Глаза Хаятоллы горели недобро, и отец тотчас разгадал значение этого взгляда.

— Я вынужден был так поступать, рассуди сам, ты уже почти взрослый. Иначе бы расправились со мной самим, а после добрались бы и до тебя. Вот это я и хотел тебе сказать, сын мой. Я знаю: отныне нет мне прощения. Но теперь совесть моя перед тобой чиста. Перед тобой и перед твоей матерью. А аллах, если он есть, — отец молитвенно воздел руки к небу, — аллах пусть изберет для меня кару сам.

Сверху, с нависшего над каменной чашей козырька, упала на прогретое дно чья-то короткая тень. Хаятолла проворно поднял голову, заслонился ладонью от солнца.

— Я всюду тебя ищу, малыш, — старчески морща лицо и обнажая неровные зубы, улыбнулся Аулиакуль. — Меня послали за тобой Рашид и Олим. Идем. С бандой все уже кончено. Осталось изловить Ахмет-хана и его телохранителей. Ну да Рашид, я думаю, справится с этим и без меня…

Тут ноздри его раздулись. Звериным каким-то чутьем Аулиакуль различил, что в нише Хаятолла не один, что кто-то там есть еще.