Бочка и Трамвай тут же вскинули руки, но Грегсон не обратил на них внимания и указал на меня.

— Мистер Банстед, думаю, вы справитесь. Поддерживайте дисциплину среди своих товарищей. Теперь вы отвечаете за порядок в этой комнате. Вы должны следить, чтобы все было под контролем, и раз в неделю приходить ко мне с отчетом, понятно?

— Но ведь он не вызывался быть старостой! — возмутился Бочка, и Грегсон объяснил ему, что в Гафине не обязательно вызываться добровольно, чтобы стать добровольцем.

— Не вопрос, — сказал я, принимая бразды правления и наслаждаясь ошарашенным выражением на лицах своих соседей по комнате.

Грегсон велел нам спуститься вниз через десять минут и ушел, а я вернулся к своей койке. Распаковав барахло, я еще раз обвел взглядом всех четверых, которые так и продолжали стоять, изумленно раскрыв рты, и сообщил им о грядущих переменах.

— У меня не пикнете. Для начала всем выложить «обеденные» деньги на стол.

— Неслыханно, — пробурчал Бочка, и я не мог с ним не согласиться. Кто бы мог подумать, что меня назначат старостой!

Как выяснилось, район, куда нас привезли, назывался Норвудом. В то время я еще не знал Лондона и никогда не слыхал о Норвуде, однако и так было понятно, что это не центр вселенной. Школа Гафин располагалась на тихой пригородной улочке. Вокруг не было ни других школ, ни пабов, ни магазинов, которые можно было бы ограбить. На одном конце улицы — большой парк, на другом церквушка, а между ними — дома, дома, дома. Одним словом, дыра. Разумеется, так и было задумано — держать нас в каком-нибудь душеспасительно нейтральном месте.

Я бы, конечно, предпочел Сохо или даже лондонский Тауэр, где мы целыми днями шатались бы по подземельям, но нас определили в Норвуд. Обычный, ничем не примечательный, нормальный такой Норвуд.

В первый день никаких особенных подвигов мы не совершили. Позавтракали, немного поболтали. Трое ребят заработали по тумаку (и это хорошо), в том числе я (а это — не очень), и каждому из нас пришлось, стоя перед классом, объяснять, почему мы оказались в Гафине. Три четверти учеников искренне недоумевали, за что же их сюда отправили, и жутко возмущались такой несправедливостью, что лично у меня вызвало смех. Упрямо делать вид, что ты прав, стоять на своем до конца — таковы были мы. Да, все мы натворили достаточно, чтобы попасть в школу для малолетних правонарушителей, но это совершенно не имело значения, ведь наказать нас повторно уже не могли, поэтому мы озадаченно чесали в затылках и пожимали плечами, не в силах разгадать непостижимую тайну. Я невероятно гордился своей причастностью к этой бравой команде.

После ленча продолжилась обычная тягомотина на тему «давайте познакомимся». Честно говоря, практически ничего из этой мутотени я не запомнил, хотя Грегсону не без помощи стопки личных дел все же удалось вытащить из нас несколько ответов, и когда дело дошло до моих соседей по комнате, я сделал для себя кое-какие заметки.

Почти предсказуемо, Четырехглазый оказался поджигателем. Я все гадал, кто из моих однокашников будет носить клеймо любителя развести огонек, и в общем-то не свалился со стула от удивления, узнав, что это наш очкарик. Ну скажите, кем еще он мог быть со своими короткими толстыми ножками и заклеенной пластырем оправой? Школьным хулиганом? Форточником? Нет, поджигательство как нельзя кстати подходило Четырехглазому, и чем больше я за ним наблюдал, тем яснее видел на его хмурой физиономии легкую досаду от того, что в эту минуту никто поблизости не катается по земле, объятый пламенем. Четырехглазый сжег несколько акров леса вдоль дороги, ведущей к его дому, соседский забор, отцовский сарай и, наконец, часть школы. Все знали, что поджоги совершил он, но почему-то не могли этого доказать. Очкарик по всем статьям был настоящим ловкачом, ведь поджог — такое преступление, провернуть которое безнаказанно очень трудно. В конце концов на него повесили только сгоревший соседский забор. Четырехглазый отделался постановлением суда и медицинским обследованием на предмет психической нормальности. Забрезжила надежда, что это лишь трудности переходного возраста, однако четыре недели спустя, когда школьная столярная мастерская словно бы исчезла в вакууме и целиком уместилась в трех мусорных корзинах, подозрения пали на Четырехглазого. Тот горячо доказывал свою невиновность, но полиция и родители, сделав обыск в доме, обнаружили, что недостает полного комплекта одежды, а также тюбика с гелем для душа. Тюбик вскоре нашли на берегу реки за школой, а вот одежда пропала бесследно. Шмотки, понятное дело, наверняка воняли не хуже копченой селедки, и этих двух фактов властям вполне хватило, чтобы предъявить обвинение нашему герою.