– Но?.. – поторопил Курт, уловив заминку в голосе обер-инквизитора; тот коротко пожал плечами:

– Свидетелей я ему предоставил, а вот с дочерью вышла неувязка: в день казни судьи она покончила с собой. Повесилась в своей комнате. Больше никаких родственников у покойного не было, дом передан в распоряжение города и сейчас все еще стоит пустой – до сих пор не нашлось желающих купить жилище, в котором жил преступник и произошло самоубийство.

– У них есть на то причины? Было замечено что-то необычное?

– Нет, – устало отмахнулся Нойердорф. – Что вы, Гессе, ничего подобного. Просто страхи. Дом освятили, разумеется, и никаких мятежных душ, бродящих по комнатам, никто не замечал, никаких потусторонних стонов ночами из окон не доносится, но вы же знаете людей…

– А что, собственно, с самим судьей? Вы назвали его преступником, а не малефиком; однако он был арестован вами и вами же проводилось расследование, ведь так?

Нойердорф поджал сухие губы, на мгновение опустив взгляд на свои сцепленные замком руки, лежащие на столе, и со вздохом выговорил:

– Даже не знаю, как вам это объяснить, Гессе…

– Лучше всего – как оно было на самом деле, – вскользь улыбнулся Курт, и собеседник поднял глаза, ответив ему гримасой, мало похожей даже на кривую усмешку.

– Такое происходит часто, – пояснил Нойердорф, помедлив. – Расследование начинается нами, мы доводим его до конца, а в итоге выясняется, что никакой малефиции не было, зато имело место обыденное преступление. Видите ли, Гессе, бамбергский магистрат исполняет возложенные на него обязанности прилежно, блюдя интересы города и горожан, однако есть сферы, где не действуют умения вовремя договориться, правильно рассчитать или верно рассудить. Дознавателей у магистрата попросту нет. Некогда был один – мой ровесник, упокой, Господи, его душу… Но вот уж лет пять как преступления, совершаемые в Бамберге, расследуются только магистратскими судьями и канцлером при содействии самих горожан. Думаю, вы сами можете себе вообразить, как это происходит и какова доля ошибок…

– Словом, магистрат попросту сел вам на шею, – подытожил Курт, – и все более-менее сложные случаи перекладывает на Официум. Знакомо. Во времена моей службы в Кельне ситуация была схожей.

– Вот видите, – развел руками Нойердорф. – Вы ведь сами понимаете, мы не можем сказать, что это не наше дело, и тем успокоиться: все же речь идет о людских судьбах, а порой и жизнях… В случае с судьей Юниусом расследование показало, что он был виновен – за крупную взятку покрыл отравление свидетельницы; а вот этой зимой – напротив, был обвинен в краже церковной утвари парень, который оказался невиновным. И выяснили это опять мы, и не вмешайся тогда Официум – идти бы ему на виселицу.

– Когда вы начинали расследование, были подозрения, что судья имеет способности к малефиции, или это было внесено в протоколы, чтобы дать вам право на расследование? Я спрашиваю потому, что хотелось бы понять, в какую сторону могла свернуть мысль inspector’а Штаудта, какие шаги могли прийти ему в голову, с кем он мог захотеть переговорить… Чтобы пройти по его следам, хочу понять, на какой тропе он их оставил.