Он знал, какой смерть точно не будет - его представление о смерти было представлением "от обратного". Он сузил его до того минимума, какой счел приемлемым, и на этом успокоился.

Смерть обманула его, как обманывала миллиарды остальных. Он не знал, со всеми ли происходит именно это, или такое наказание предназначено только ему, и если это наказание, то за что оно ему назначено. Ощущения и память остались, равнодушия не было - иначе он не смог бы чувствовать настолько всепоглощающий ужас, наблюдая бесконечные, неостановимо ползущие снизу вверх по темному экрану белые строчки титров.

========================================================================== Stranger 2:5030/737.2 23 Aug 02 02:22:00

Колокол

Это он ее так назвал - Мария. Крестили ее иначе как-то, как, уж не помнит, а давно ли отзывалась на соседские оклики через двор - акающее было имя, а какое, не вспомнить теперь, отвалилось, как головастиков хвост, как позвал он ее первый раз со скрипящей койки, так и провалилось имя старое, черт украл, должно быть, они прыткие, эти, которые вечно под ногами шастают.

Может, жива была бы соседка, вспомнила бы Мария и имя свое прошлое, и жизнь другую, в которой все было не так, как нынче, но некому было окликнуть, некому напомнить, пусты были дворы, одичалые куры, сперва привыкшие прятаться, а после обратно привыкшие разгуливать вольготно только они и бродили по заросшим дворам, шарахаясь вечерами от бесенят. Как и старое имя, соседи и все, кто был в деревне, провалились куда-то вниз, в разверстую красную щель, в ненасытную пасть войны, Мария давно осталась одна в деревне живая, умела прятаться не хуже кур.

Как и чем жила зиму, за ней весну и лето - не помнила. Она теперь многое не помнила, да и что было с тех воспоминаний корысти - так, ворох прелых осенних листьев, не пригошня самоцветов. Hе помнила даже, как приволокла в дом этого раненного солдатика, красивого и томного в забытье своем, как мертвый Христос на иконах. Вся жизнь, вся память делилась надвое - с того, как он позвал ее:

"Мария!" - начался новый счет, день первый, а до него были мрак и пустота и только дух Божий носился над волнами.

Ранен он был, нет ли, она не разбирала. Как вволокла в дом и положила, так и лежал он, руки ни разу не поднял. День на третий, что ли, как от его тряпок дурной дух пошел, раздела она его и обмыла, как сумела, и да, крови заскорузлой и грязи на нем было порядочно. А вот так чтобы живая рана, сочащаяся или там что, этого не было, да и не смотрела она, признаться, уж больно страх брал.

Отмыла в сумерках до чистого запаха, тем и утешилась. Под слоем грязи оказался он беленький и худенький, в чем только душа держалась.

И зажили они вдвоем, странно зажили, в полутьме и бредовом бормотании, что он, что она. Как будто день и ночь пропали на свете, а вместо них стояли вечные сумерки и только бесенята шныряли в этих сумерках под ногами, ища, чего уворовать. Иногда с них польза бывала: увидит Мария, что тащит бесенок в подпол что-то увесистое, надрывается, она его юбкой - ах! - и накроет. Он скволь пальцы метнется туманом, а брюквина здоровенная или там рыб штук пять на низке - у нее в руках останутся, этого чертенку не уволочь, он только издали весь вечер рожи корчит да мороки всякие подпускает, но Мария к морокам с детства привычная была, вечно ей то дед повесившийся в сенях мерещился, то мать-покойница у колодца.