Эта трогательная забота о ее внешности и соблазнительности показалась Даше во сто раз хуже прямых оскорблений, и, зажмурив от обиды глаза, не вытирая отчаянных слез, она снова рванулась к выходу. Хотя за последние недели в ней и выработался изрядный иммунитет к человеческой нечистоплотности, но эмоции перехлестывали через край.

Домой, скорее домой, думала она: там она сможет защелкнуть дверь на новенький, надежный, только утром поставленный замок, там она вновь почувствует себя в тепле и безопасности, и там девушку ждет ее собственное отражение в зеркале – настоящая Даша, знающая лишь любовь и правду, искренность и нежность, красоту и доверие…

Утро было ясным и безоблачным. Солнечные лучи лились в отмытое до прозрачности Дашино окно непрерывным прямым потоком, и в этом снопе света какими-то обновленными и радостными показались девушке ее собственные домашние вещи: старая, но любимая мебель, веселые безделушки на полках, аккуратные чертежные и рисовальные принадлежности, делающие ее комнату так похожей на студию, множество книг и альбомов, а главное – тяжелое, массивное, неуклюжее, но такое уже родное бабушкино трюмо, по-прежнему загромождающее собой пространство и при этом ставшее самой необходимой частью интерьера. Чисто и несуетно было в Дашином доме, и так же чисто, несуетно было у нее на душе; ничто, казалось девушке, не может ее больше огорчить или расстроить – она уже примирилась со всеми подвохами судьбы, справилась с неожиданностями последних недель и могла теперь заново строить свою жизнь.

Стояла суббота, и день, конечно же, был нерабочий, но Клонов давно и твердо ввел в своем отделе неукоснительное правило – сразу после ответственного события, на другое же утро, собираться в его кабинете для «разбора полетов». И выходные или праздники в данном случае никакого значения не имели, тем более что говорил он, как правило, кратко, награды и оплеухи раздавал энергично, и более чем на пару часов эти встречи обычно не затягивались. Вот и вчера, еще до отъезда в галерею, он предупредил всех сотрудников, которые имели к ее открытию хоть какое-то отношение, о завтрашнем сборе ровно в одиннадцать.

Даша отлично понимала, что ее, после вчерашнего скандала, он ждет в особенности. Это из-за изрядной дозы алкоголя начальник, видимо, так расслабился, что упустил контроль над ситуацией и сорвался, не сумев довести дело до конца. Сегодня же он наверняка уже сумел мысленно «переиграть» положение и придумать, как исправить его с наименьшими потерями – наименьшими, разумеется, для банка, а не для нее, Даши Смольниковой. Тем не менее она твердо решила не показываться на работе в ближайшие дни, чтобы дать высокопоставленному инкогнито остыть от внезапно вспыхнувшей страсти, а Клонову – одуматься и сочинить какой-нибудь другой способ получения контроля над лакомыми бюджетными средствами.

Даша предупредила о своем отсутствии коллег (на сей раз не Катю, а секретаршу Аллочку, которая выразительно вздохнула в трубку: «Опять болеешь? Ну-ну, рисковая ты наша…») и вызвала врача на дом. Ей нужен был бюллетень, и она получила его на удивление легко и быстро: доктор из районной поликлиники появилась не к вечеру, как это бывало раньше, а еще до полудня; к тому же выяснилось, что у Даши и в самом деле поднялась температура, поэтому с получением оправдательного документа сложностей не возникло. Конечно, дважды за неделю сказываться больной – значило безумно рисковать своим местом в банке, но, поскольку Даша и так уже почти распрощалась со своей работой, это ее не останавливало. Ситуация представлялась никак не зависящей от ее воли: удастся так или иначе «выскочить» из грязных планов Клонова – бюллетень послужит какой-никакой «отмазкой» (словцо из Катюшиного лексикона), а не удастся – ее все равно уволят, даже если она будет демонстрировать рвение по службе с восьми утра до двенадцати ночи.