– Нет, – ответил маркиз, – я предпочитаю умереть без исповеди, чем кощунствовать над таинством.

– Но довольно! Теперь обратимся к тебе, пока еще живущему на земле! – воскликнул гроссмейстер, изменив тон. – Благородный маркиз, мужайтесь! Еще какой-нибудь час – и вы будете стоять счастливым победителем на арене.

– Увы, великий магистр, я предвижу свое поражение в этом поединке, – печально вздохнув, ответил маркиз Монсерратский. – Все предвещает мне несчастный исход. Эта собака со своим удивительным чутьем, это воскресение из мертвых шотландского рыцаря Спящего Барса, вступающего со мной в поединок, – все, все это служит дурным предзнаменованием.

– Все это пустяки и вздор, – ответил великий магистр. – Я видел вас в битве на копьях, и вы сражались на равных. Смотрите и теперь на судебный поединок как на простую игру или ломание копий во славу дамы сердца, – и кто же тогда превзойдет маркиза Монсерратского? Главное – не падайте духом. Эй, щитоносцы и оруженосцы, войдите сюда! Пора вашему господину вооружаться на битву!

Вошедшие на зов слуги принялись облачать своего господина в военные доспехи.

– Какая сегодня погода? – спросил несколько приободрившийся маркиз.

– Солнце восходит в тумане, – ответил один из щитоносцев.

– Вот видите, как все против нас, – со вздохом обратился Конрад к великому магистру.

– Вам же, маркиз, прохладнее будет сражаться в тени, – ответил храмовник. – Благодарите лучше Провидение, что оно умерило жар знойных лучей палестинского солнца.

Так шутил великий магистр, но его шутки не могли ободрить расстроенного маркиза, чье грустное настроение мало-помалу передалось и храмовнику, несмотря на все его усилия казаться веселым и уверенным в победе своего соратника.

«Да он трусит, – с затаенной злостью думал про себя великий магистр, – из-за своего страха и малодушия он потерпит поражение. Не ему, а мне, которого не смутят никакие дурацкие приметы, который тверд в своих решениях, как скала, следовало бы выступить на этом поединке. И дай Бог, чтобы шотландец положил его на месте. Конечно, еще лучше было бы, если бы он умер, победив шотландца. Впрочем, самое важное, чтобы этот малодушный маркиз умер от ран если не сегодня, то завтра. Только тогда, кроме меня, у него не будет другого духовника. Его грехи – мои грехи, и кроме меня, никто их не должен знать».

Размышляя таким образом, великий магистр молча помогал маркизу облачаться в военные доспехи. Это гробовое молчание, продолжавшееся все время, пока одевали маркиза, еще сильнее угнетало его.

Наконец наступил назначенный час. Раздались призывающие к бою звуки флейт и труб, и оба рыцаря верхом на статных конях в полном боевом вооружении выехали на арену, как и положено тем, кто сражается за честь государства и честь рыцарскую. Они проехали три раза вокруг ограды с поднятыми забралами, дабы зрители могли видеть их лица. Оба были красивые, стройные, в полном расцвете лет, молодые люди, с гордыми и благородными чертами загорелых лиц. Лицо шотландского рыцаря светилось радостной уверенностью в себе и в правоте дела, за которое он шел на бой, на лице же маркиза Монсерратского, несмотря на все его старания придать ему выражение уверенности и смелости, лежала печать тоски и подавленности. Даже конь его, казалось, выступал медленнее, тяжелее, чем обычно, особенно в сравнении с чудесным, горячим чистокровным арабским скакуном шотландского рыцаря, весело гарцевавшим под звуки труб.