Убедившись, что в избе по-прежнему тихо, а огонь разгорается сам по себе и уже не погаснет, Дигаев подозвал Ефима Брюхатого:

— На конь, станичник! Давай теперь бог ноги. Не вздумай нашим орлам проболтаться, зачем мы здесь задерживались, пускай на этот раз чистенькими останутся. — И громко свистнул, от чего Буян вздрогнул и перешел на рысь.

Проскакали полдороги до того места, на котором оставили попутчиков, и вдруг Ефим Брюхатов негромко вскрикнул. Есаул Дигаев придержал жеребца и, оглянувшись, увидел, как бледный, с крупными каплями пота на лбу Сиплый, зажав обеими руками живот, вдруг перевалился в седле на бок и, оказавшись на снегу, торопливо стал расстегивать полушубок, добираясь до ремня брюк.

— Дедова, дедова работа, — дрожащими от страха губами произнес он минут через пять, — ведун проклятый. Ну, вашбродь, удружил ты мне по-товарищески.

— Не трепли лишнего, я тут при чем? — зло огрызнулся Дигаев. — Это ты с ним все чего-то поделить не мог.

— Ага, — жаловался Ефим Брюхатов, — у самого кишка тонка оказалась, чтобы постоять возле деда с винтарем, так меня послал?

— Я у него по клетям за медвежьим салом не ползал, сам напросился, и зачем оно тебе нужно было, ненасытная утроба?

— Что ты сказал, вашбродь?

— Туг на ухо стал с поносу?

Но Ефим Брюхатов уже ничего не слышал, он снова сидел возле своей лошади.

— Да ты что делаешь, Сиплый? — расхохотался Дигаев. — Так ведь скоро ни к тебе, ни к твоему жеребцу будет не подойти из-за вонищи.

Ничего не ответив, Ефим Брюхатов забрался в седло и медленно поехал следом за есаулом, уже не обращая внимания на его слова и прислушиваясь только к тому, что происходило у него внутри.

Пока догнали отряд, Ефим Брюхатов еще раза три присаживался под придорожные кусты, привычный розоватый оттенок на его щеки в тот день больше не вернулся, а сам он был как в забытьи и только все шептал что-то, еле шевеля губами, — похоже, что молитву припоминал.

— Ну как, нашли табачок? — спросил Дигаева ротмистр Бреус.

— А как же, — похлопал тот по вещевому мешку, — все на месте.

— Старик, ваше благородие, ничего не велел передать, — подъехал ближе Савелий Чух, — как он там?

— Ты так спрашиваешь, Савелий, как будто года два Гришаню не видел, что с ним за час-другой сделается? Здоров, как твой жеребец.

— А что это от вас, есаул, керосином вроде пахнет? — повел носом сотник Земсков.

— У Ефима Брюхатова живот схватило, вот ему дед и поднес шкалик керосинчику с настоем сибирских трав.

— Ты гляди, а я и не знал, что это горючее брюхо лечит, — удивился Савелий Чух.

— Лечит это зелье, казак, все лечит, — облегченно вздохнул Дигаев, поняв, что вопросов больше не будет и само объяснение, считай, позади.

Тропу прокладывали прямо по льду, кое-где перекрытому сугробами или припорошенному снегом, а порою и гладкому, до синевы выметенному ветром, но и такие места были не очень страшны, так как лошади были подкованы по-зимнему. Русло реки петляло большими меандрами, как кишкой. Но идти напрямик, выпрямляя путь, Дигаев не велел:

— Успеем спрямить, станичники, этот участок дед Гришаня велел идти рекой, так сподручнее.