– Нет, уверяю вас, он очень обаятелен.
– Да чем же? Я стараюсь с интересом слушать, что он говорит, но напрасно; по-моему, он явно повторяется. Он рассуждает об Индокитае, о народах-завоевателях, о «действенной» жизни, о Гогене. Сначала мне это показалось страшно интересным. Потом я понял, что все это просто-напросто заранее подготовленный номер; один раз послушаешь – и довольно.
– Да, может быть. Отчасти вы правы. Но он рассказывает такие удивительные истории! Женщины, Марсена, – это большие дети. Они по-детски любят все чудесное. Кроме того, для них рамки реальной жизни так тесны, что им всегда хочется выскочить из них. Если бы вы только знали, как скучно изо дня в день заниматься хозяйством, кухней, гостями, детьми. И женатый мужчина, и парижский холостяк тоже причастны к этой домашней и светской суете и не приносят нам ничего нового, ничего свежего, в то время как моряк, вроде Крозана, предстает перед нами как существо необычное и этим-то и привлекает нас.
– Но разве вы не улавливаете в поведении Крозана какой-то нестерпимый лжеромантизм? Вы говорите, что он рассказывает всякие истории… Мне, например, просто противны его приключения… им же самим, видимо, и придуманные.
– Какие приключения?
– Ну, вы знаете: об англичанке из Гонолулу, которая утопилась, когда он оттуда уехал; о русской, которая прислала ему свою фотографию в рамочке из сплетенных волос. По-моему, все это – самого дурного тона.
– Я эти истории не знаю… А вам кто рассказал? Одилия?
– Нет, почему же… все рассказывают… почему именно Одилия? Но скажите откровенно, вам это не кажется возмутительным, отталкивающим?
– Да, если хотите… пожалуй… А все-таки у него такие глаза, что их не забудешь. Кроме того, все, что вы говорите, не вполне точно. Вы судите о нем с чужих слов, а вот поговорите с ним сами, и вы убедитесь, что он очень простой.
В особняке на авеню Марсо часто бывал адмирал Гарнье. Как-то вечером я долго выжидал удобную минуту, чтобы остаться с ним наедине, и мне наконец удалось спросить его мнение о Крозане.
– Ну, это настоящий моряк! – ответил он. – Это один из будущих наших больших командиров.
Я решил заглушить чувство отвращения, которое вызывал во мне Франсуа де Крозан, чаще с ним видеться и стараться судить о нем беспристрастно. Мне это удавалось с трудом. В ту пору, когда я встречался с ним у Альфа, он относился ко мне с заметным презрением, и то же неприятное впечатление я вновь ощутил в первый же вечер нашего вторичного знакомства. Последнее время он, видимо, старался не поддаваться скуке, которую вызывала в нем моя угрюмая, враждебная молчаливость. Но я думал, и, пожалуй, не без оснований, что теперь я интересую его из-за Одилии, и эта мысль не только не сближала меня с ним, а, наоборот, отдаляла.
Я пригласил его к нам на обед. Я старался найти в нем что-либо привлекательное, но мне это никак не удавалось. Он был неглуп, но в глубине души застенчив и свою застенчивость преодолевал при помощи напускной властности и самоуверенности, которых я не выносил. Он представлялся мне гораздо менее содержательным, чем мои прежние друзья Андре и Бертран, и я не мог понять, почему Одилия, столь презрительно отстранившая их, с неослабевающим интересом слушает разглагольствования Франсуа де Крозана. Стоило ему только появиться, как она вся преображалась и становилась еще красивее. Однажды мы с Франсуа заговорили при ней о любви. Я, помнится, сказал, что единственное, что может сделать любовь прекрасным чувством, – это верность, верность несмотря ни на что и до самой смерти. Одилия бросила на Франсуа взгляд, в котором мне почудилось что-то странное.