А из рощи выкатывались всё новые и новые конники. Теперь стрелы дождем сыпались и на этот берег. Втыкались в землю, в мешки, звонко стучали по пушкам.
Кто-то упал, кто-то, согнувшись, завопил от боли. Остальные кинулись за насыпь, попрятались.
Шельма, оцепенело торчавший посреди луга, очнулся, только когда по вороту чиркнула юркая, самую малость промахнувшаяся смерть. Обернулся к коновязи. Понял – не добежать. В спину достанут.
Пал наземь, но и там было скверно.
Пшшш! Близко от головы в почву вошла стрела. Пшшш! – другая. Пшшш! – третья.
– Купец, сюда!
Это Сыч кричал, махал рукой, укрытый за мешками.
Яшка пополз к нему на четвереньках, но мельник не стал ждать. Поднялся, подбежал, схватил за шиворот. Потащил к крайней бомбасте. В руке у Сыча чернела, а на кончике алела кочерга.
– Куда тыкать? Пали! Пали, гад!
Теперь было не видно и брода – с плеском, с топотом его заполонила конница. Стрелы летели гуще прежнего, не высунешься. Никто из тарусцев и не высовывался, жались к мешкам, не поднимая голов. Только Сыч да злосчастный Яшка торчали на виду.
– На! Пали!
Мельник совал в руку раскаленную железку. Шельма не брал, мотал головой.
– Куда тыкать? Зубами загрызу! – взрычал Сыч. Ощеренный, всклокоченный, он показался Яшке страшнее татар.
Трясущимся пальцем Шельма показал на запальную дырку.
Сыч качнулся. Ему в середину груди с хрустом вонзилась хвостатая штуковина. Но мельник не упал, а, по-прежнему таща за собой Яшку, шагнул к бомбасте и сунул кочергой в засыпанное черным прахом отверстие.
В ушах у Шельмы что-то лопнуло. По спине будто стукнуло большущей лопатой.
Это он, сшибленный могучей силой, ударился о землю. В глазах побелело от густого дыма. И стало тихо. Как в могиле.
Оглох.
Близко, всего в шаге, навзничь лежал Сыч. Из-под закрытого глаза у него торчала еще одна стрела.
Но второй глаз вдруг открылся. Сыч рывком сел. Посмотрел единственным оком на Яшку.
Шевельнулись губы:
– Вставай, гад! За мной!
– На что я тебе? Пусти!
Но сильная рука снова ухватила Яшку за шиворот. Поволокла куда-то через сизую тучу.
Мельника шатало. Зажатая в другой руке кочерга прочерчивала во мгле огненные зигзаги. Кончик задел Шельму по ноге. Яшка взвизгнул, вырвался, отскочил.
И Сыч, слава-те-господи, пропал в пахучем тумане.
Снова жахнуло. Грохота Яшка не услышал, но от воздушного удара качнулся.
И еще.
И еще.
А потом уже ничего не было. Оглушенный, ошалевший, Шельма еле держался на ногах, хлопал глазами. Вокруг был дым, только дым.
Но дунул ветерок, и пелена проредилась.
Оказалось, Яшка стоит один-одинешенек. Дружинников с ополченцами не видать – спрятались за утыканным стрелами мешочным валом. Тяжелые пушки валяются разбросанные и перевернутые. Под крайней, придавленный, лежит неподвижный Сыч. Кочерга отлетела Яшке прямо под ноги, как только сызнова не обожгла. Но удивительней всего, что куда-то подевались все татары.
В воде лежали темные кучи и кучки. На том берегу – тела и лошадиные туши. Край рощи был весь ободранный: ветки переломаны, кора висит клочьями, многие молодые дубки перешиблены. По-над бродом витают серые облачка еще не совсем рассеявшегося дыма.