В 1071 году пленные волхвы, схваченные княжьим воеводой Яном Вышатичем, кстати, прямым потомком Добрыни Хазарина, будут под пытками дожидаться неминуемой мучительной казни. И, когда их палач глумливо полюбопытствует, что-де сказали им Боги, один из кудесников выдохнет окровавленным, разодранным ртом: «Встать нам пред Святославом!».

Сколько недоразумений породило совпадение — в те годы в Чернигове княжил Святослав Ярославич. Историки тут же решили, что речь о нем, и стали гадать, отчего волхвы добиваются его суда. Да какое дело служителям Древних Богов было до князя-христианина? На что был им его суд? К иному Святославу взывали они. К последнему полубогу Руси, Европы, неукротимому поборнику Древней Веры.

«Слово о полку…», насквозь языческое, полно отсылками ко временам Святослава. И вряд ли случайными.

Потом — термоядерная зима монгольского нашествия. Церковь, об ручку с захватчиками жирующая на руинах. И дальше — века за веками, казалось, забывшими о Святославе. Кому было о нем вспоминать? Татарам? Отатарившейся московской знати? Ненавидевшей его — вспомните характеристики из жития Ольги — христианской церкви? Или обезглавленному, втоптанному в азиатское рабство, задавленному данью народу? Только корабельщики, водившие суда через Днепровские пороги, рассказывали, что грозная и страшная тень по имени Рус поднимается над ними в урочную ночь, и горе тогда и басурманину, и крещеному человеку…

Потом, с появлением русской литературы, когда столица отодвинулась к Варяжскому морю, а в глазах русских вновь мелькнул стальной имперский блеск, о нем начали мало-помалу вспоминать. Все, кто обращал взгляды свои в глубины нашего прошлого, останавливали свои взоры на нем. Он поневоле заметен. Среди предков, мудрецов, творцов, героев, он — Титан. Полубог. Через десять веков звучат в душе каждого русского его слова «Иду на вы» и «Мертвые сраму не имут».

Кажется, уже не подступить к нему. Полевой и Вельтман, Рылеев и Хлебников, Загорный, Скляренко, Пономарев — список можно длить и длить скажу проще: немного сыщешь таких, кто писал о Руси и не писал бы о нем. Однако все видели лишь ноги его — и походы. Руки — и сражения. Мощную грудь — и бьющееся там отважное сердце. Видели полководца и героя — героя в сегодняшнем разумении (становящегося на глазах вчерашним — уже произносим без рвотного рефлекса название пакостной передачки «Последний герой»). То бишь защитника Отечества, человека беззаветной ратной отваги, но и только.

Да мало ли их у нас? Ими стояла, стоит, и, волею Богов, стоять будет Русь. Мономах и Дмитрий Донской, Ермак и Минин с Пожарским, Шереметев, Суворов, Кутузов, Ермолов, Скобелев, Брусилов, Шаманов — лишь знатнейшие, самые яркие из несметных легионов немеркнущих звезд, имя которым — ратная слава России.

Но как звезды перед солнцем, меркнут они перед ним, скромно отступая в тень того царственного Фарна, той ауры, что окружает одинокого Титана.

Беда писателей — да и ученых — в том, что они не поняли его времени. Будучи христианами и атеистами, они и не могли понять. Они видели начало своей эпохи там, где был конец эпохи его. Они считали его Первым Великим князем Киевским, а он был Последним — последним князем языческой Руси, последним языческим государем Европы. За ним стояла не страна — мир. Уходящий в небытие мир языческого Севера, последнего оплота Великого Пана. Лишь Александр Федорович Вельтман, потомок, как и Даль, датских выселенцев, директор оружейной палаты Кремля, историк и писатель, в романе своем «Райна, королевна Болгарская» вымолвил однажды в каком-то мгновенном, вещем озарении: «Святослав был