— А кого еще ты думала увидеть? — ответил он. — Значит, Дульсинея Кихано собственной персоной прибыла. Дульсинея… Ну и имечко. Кто тебя так возненавидел-то сразу после рождения?

Взгляд его неприятных водянистых глаз обшаривал меня с ног до головы, стремясь найти любые изъяны. Голос тоже оказался таким брезгливо-презрительным, что пришлось себе напомнить: я здесь, рядом с ним, не просто так, а ради семьи. А значит, нужно постараться умерить гордость и попытаться найти общий язык.

Я всегда думала, что воспитанные люди не позволяют себе высказываний по поводу имен, внешности, происхождения. Может, его болезнь была слишком тяжелой и затронула важные участки мозга? Тогда его не должны выпускать без сопровождающих. Но на перроне почти никого не осталось.

— Что молчишь? Не знаешь?

— Меня назвали в честь возлюбленной дедушки, — ответила я, решив его не раздражать лишний раз.

— Но не бабушки? — Он неприятно рассмеялся. — Любил, значит, дедушка по юбкам бегать, а внучек дурацкими именами в их честь называли.

— Фьорд, мне кажется, личная жизнь моего дедушки вас не касается, — постаралась я как можно деликатнее намекнуть на такое нетактичное поведение. — Мы здесь не для того, чтобы его обсуждать.

— Можно и не его, — покладисто согласился Берлисенсис, — а бабушку. Щедрая она у тебя, смотрю, туфли выделила. Такие уже лет сто как не носят, не меньше.

Напоминать себе, что я здесь ради семьи, приходилось все чаще. Этот фьорд начинал вызывать такое глубокое отвращение, что держать себя в руках становилось все сложнее и сложнее. Но отступать нельзя — за мной Марита и бабушка. Я должна сделать все, чтобы им помочь.

— Платье нормальное, и то хорошо, — продолжал он оценивать мою одежду. — Да и то… как сказать, нормальное. С такими рукавами сезона два уже не ходят. Хотя о чем я? К вам в глушь пока мода дойдет, во Фринштаде поколение сменится. Да, с тобой в приличное место не сунешься! — Он еще раз окинул меня высокомерно-презрительным взглядом и добавил: — Ладно, чего здесь без толку стоять? Пойдем посидим в привокзальном кафе, поговорим. Там освещение плохое, никто не разглядит толком.

На языке так и вертелось: «Вы сейчас про свой тональный крем, фьорд Берлисенсис?» — но я сжала зубы и напомнила себе, что на мне лежит ответственность перед семьей. В глубине души еще теплилась надежда, что такое поведение — лишь маска, прикрывающая нежное, израненное несчастной любовью сердце, но уже так глубоко, что скоро ей, этой надежде, на поверхность не выбраться. Так и угаснет, заваленная слоями откровенного хамства и пренебрежения.

Он развернулся, не только не подав мне руки, но и не предложив помочь понести чемодан, и неторопливо зашагал к зданию вокзала, предоставляя мне полное право идти за ним самостоятельно. Хотелось плюнуть ему вслед, развернуться и ближайшим экспрессом уехать назад в Риойу. Но воспитанные фьордины не плюются на улице. Строго говоря, они вообще не плюются.

Я опять вспомнила о Марите и бабушке, ради которых согласилась на это сомнительное мероприятие, и решила узнать, о чем он хочет поговорить. Возможно, удастся прийти к компромиссу? Я сцепила зубы и поплелась за ним. Ноги болели так, что хотелось снять эти проклятые туфли и выбросить в ближайшую урну. Все равно они не вызывают у этого высокородного хама ничего, кроме насмешек.