— Кура-вара, буса корова, григи-кики петухи, вчера яиц нанесли! Крули-марули, бедны забирули, тренькнул балалайкой, ножкой танцевал, оглянулся сзади, нос отпал! Привет-салфет вашей милости!

И раскланялся беглый перед вошедшими, даже простреленный треух почтительно с головы сдернул. По сравнению с тем, каким он смотрелся вчера, даже после того, как у костра оттаял, сегодня Комлев был, словно первый, только что вызревший, молодой огурец — лишь зеленого цвета да пупырышек не хватало. Притопывал, приплясывал, будто ему пятки поджаривали, и весело скалился узким, вытянутым лицом, показывая редкие, но крупные, будто у коня, зубы.

— Какой он веселый у тебя, — Земляницын фыркнул по-кошачьи и, продолжая разглядывать приплясывающего перед ним Комлева, насмешливо спросил: — А скажи нам, сердешный, за какие грехи угодил на каторгу? Наверняка не одну душу загубил?

— Не-не-не, — заторопился Комлев и даже руками замахал, будто шел по жердочке и вдруг зашатался, не удержав равновесия. — Ни одной жизни не загубил, ручки у меня чистые и греха смертоубийства на душе не имею! Я невинно пострадал, господа хорошие! Желаете знать, как получилось? Истинно расскажу!

— Рассказывай, — разрешил Жигин и присел на березовую чурку, стоявшую возле низкого топчана, доски которого были застелены рваными тряпками. Он хорошо понимал, о чем попросил Земляницын — побыть здесь какое-то время, будто они допрос с Комлева снимают, а уж после, в уединенном месте, можно будет и разговаривать откровенно.

— Я же из приличной семьи происхожу, папенька мой — торговец известный в городе Ельце, даже собственный выезд имел, а маменька у меня очень набожная и каждое лето в Сергиеву лавру ходила молиться. Да-да, собственный выезд имелся, а она пешочком, котомочку приладит за плечики, посох в руки возьмет, и пошла, и пошла… — Комлев остановился, поднял глаза к потолку и поморгал, будто бы у него слезы выкатились; поморгал и продолжил: — И вот, значит, подрастал я в добропорядочной семье и дорос до двадцатилетнего возраста, в гимназии обучался, папеньке в торговых делах помогал, послушным был, как полагается хорошему сыну. Но тут случилось большое событие — решили меня родители женить, потому как спать я стал беспокойно и непонятная тоска у меня объявилась. Встану, бывало, с постели посреди ночи и смотрю в окно, смотрю, смотрю… А для чего это делаю, сам себе объяснить не могу! Не могу — хоть плачь! Вот родители и обеспокоились, видя, что творится со мной неладное. Призвали расторопную сваху, и начала она мне невесту подыскивать, да только кого ни найдет, все маменьке не нравятся: одна толста, друга худа, третья грязнуля, а четвертая слишком уж норовистая… В конце концов отыскалась единственная — дочь купца Калабухина. Всем хороша была Степанида Федоровна: и обличием, и характером, и красотой, а уж как она маменьке поглянулась — словами не описать…

Рассказывая, Комлев не переставал перебирать ногами и говорил так складно, будто читал по написанному; Жигин и Земляницын невольно заслушались, даже позабыли на короткий срок, зачем они в подвал пришли. А Комлев, видя, что его слушают, взмахивал руками, будто крыльями, и воспарял все выше: