— А-а-а-а! — невнятно донесся сквозь порывы бури протяжный крик.

— А-а-а-а! — последовало в ответ.

Что кричали, разобрать было невозможно, но ясно и без слов, что кто-то перекликался, стараясь не потерять друг друга в белой круговерти, которая без устали продолжала ухать и гукать вокруг.

Голоса приближались.

Полозов мгновенно догадался, что случилось самое плохое, что можно было только придумать: не успели они опередить людей Столбова-Расторгуева, теперь внезапно встретились с ними в самом неподходящем месте, и те, перекликаясь, выйдут сейчас прямиком к кедру.

— Заряжай! Приготовиться! — отрывисто скомандовал он, и карабин мгновенно оказался у него в руках.

Хоть и плохо его расслышали, но команду повторять не пришлось; Гриша-Миша и стражники сами сообразили, какая к ним приближается опасность, что это не заблудившиеся путники перекликаются между собой, а разбойничья шайка, от которой не следует ждать пощады, вот-вот появится перед ними. Встали полукругом возле кедра, изготовились, кто-то на колено присел, и в эту самую минуту, ни раньше, ни позже, буря, словно израсходовав свой первоначальный порыв, начала стихать, словно разом обессилела. Резкие порывы сникли, гул в верхушках деревьев ослабел, и различим стал, довольно ясно, надсадный, хриплый голос:

— Сюда давай! Сюда!

От кедра до ближних елей было небольшое расстояние, и теперь, когда буря напор ослабила, эти ели мутно обозначились перед глазами, и можно было уже разглядеть, что за елями двигаются какие-то фигуры. Двигаются быстро, ходко, и вот сейчас они окажутся на малом пространстве, которое разделяет ели и кедр. Дальше ждать было уже опасно: одолеют в несколько прыжков неширокую полосу, навалятся скопом и сомнут — очень уж силы неравные.

Полозов прицелился и выстрелил первым. Следом захлопали карабины и ружья Гриши-Миши и стражников, за елями кто-то пронзительно, по-щенячьи взвизгнул, кто-то закричал, а следом в разнобой ударили ответные выстрелы. Темные фигуры откатились в глубину ельника, исчезли за белесой мутью. Полозов, пользуясь короткой передышкой, скомандовал, чтобы укрылись за кедром, и сам попятился, желая найти защиту за огромным стволом, но не успел.

Неведомая сила толкнула его в плечо, опрокинула навзничь, и карабин, который он выронил из рук, утонул в снегу. Он еще слышал выстрелы, крики, но они становились глуше, глуше, и вот уже сменились четкими, быстрыми ударами в голове — будто молотком стучали, забивая нестерпимую, рвущую боль. Мгновенно пересохло во рту, шершавый язык стал цепляться за зубы, и Полозов хотел загрести пригоршню снега, чтобы ухватить его губами, но не смог пошевелить рукой, только слабые пальцы разжались и замерли.

А после наступило забытье, в котором он чувствовал лишь одну боль, да изредка всплывал неизвестно из каких глубин памяти женский голос, выводил, страстно и старательно: «Ночи, последним огнем озаренные, осени мертвой цветы запоздалые…» И обрывался, исчезал внезапно. И снова возникал, и снова пропадал.

Когда же он зазвучал в очередной раз, его грубо перебил мужской голос — хриплый, перемежаемый надсадным кашлем. Таким он показался несносным и нетерпимым, что Полозов возмутился — он не желал его слышать. Возмущение было настолько сильным, что он открыл глаза, и первое, что увидел, вернувшись из забытья, это большой медный таз, над которым поднимался, растворяясь в воздухе, легкий парок. Повел глазами, разглядел, что таз держит какой-то мужик, кашляет, отвернув голову в сторону, и одновременно что-то говорит — сердито. Прислушался и различил слова: