Хорошо бы подловить пакостника и набить морду и, конечно, из органов — с треском. Но за это не уволят: мол, мелочь… А какая мелочь, если душа гнилая?

Допив чай, Сизов написал на листке календаря несколько адресов и фамилий, протянул Губареву.

— Поговори с ними аккуратно. Аккуратно, понял? Вначале от меня привет передай, это обязательно: так, мол, и так, Игнат Филиппович, Старик, про жизнь да здоровье интересуется… А потом про автоматы поспрашивай: где, что, у кого, разговоры там, слухи, предположения… И без всяких записей — люди этого не любят. А листок потом мне вернешь. Понял?

Губарев кивнул, похвалив себя за недавнюю проницательность.

— Что же ты понял? — с некоторой брюзгливостью спросил Сизов.

— Что надо сработать очень аккуратно, — смиренно, как и подобает старательному ученику, ответил Губарев, заглаживая развязную небрежность молчаливого кивка.

Сизов хмыкнул:

— Ну ладно, пошли.

Сбежав по широкой мраморной лестнице и отдавив тяжелую, украшенную бронзовыми щитами с мечами дверь, они окунулись в плотный разноцветный и шумный поток прохожих. В разгар рабочего дня по улицам города всегда катились толпы никуда не спешащих людей, стояли очереди у кинотеатров, не было свободных мест в кафе и ресторанах. Жители Тиходонска, служившего воротами Северного Кавказа и Закавказья, привыкли к такой особенности городской жизни, приезжие неизменно ей удивлялись.

Сизов и Губарев прошли по главной улице два квартала до перекрестка, где людская воронка засосала их под землю в длинный кафельный коридор, стены которого украшали мозаичные панно на исторические темы. Богато отделанные подземные переходы были еще одной особенностью Тиходонска.

Здесь Сизов, постоянно контролировавший обстановку вокруг, резко направился к сидевшему на холодном полу перед кепкой с несколькими медяками грузному человеку в клетчатой ковбойке, рукава которой были закатаны, чтобы обнажить розовые клешнеобразные культи.

Из щелок опухшего лица выглядывали безразличные ко всему глаза, но, когда Сизов подошел вплотную и, расставив ноги, сунул руки в карманы, взгляд инвалида приобрел осмысленность и колючесть.

— Подайте, Христа ради, начальничек, — привычно забубнил он и пошевелил клешнями.

Губарев пытался вспомнить статью, карающую за попрошайничество в общественных местах, и прикидывал, как сподручней выносить нарушителя, но Сизов, покопавшись в карманах, бросил в кепку несколько монет и, круто развернувшись, двинулся к выходу из перехода.

— Спаси вас Бог от ножа, пули, лихого человека, — облегченно заголосил инвалид.

Лейтенант догнал Сизова уже на лестнице.

— Он вас знает, что ли?

Сизов мотнул головой.

— Чувствует. Нахлебался…

Возле универмага сыщики расстались. Губарев направился к трамвайной остановке, а Сизов сел в троллейбус и через десять минут шел через небольшой сквер, неофициально называемый «клиникой», потому что вплотную примыкал к медицинскому институту.

Когда-то сквер был совсем другим — сплошь заросший бурьяном, лопухами, кустарником, вьющимся между деревьями диким виноградом, с замусоренными до непроходимости аллеями и старательно разбитыми фонарями. Под высокий кирпичный забор, огораживающий мединститут, были стащены скамейки со всей «клиники». Вечерами в непроглядной темноте, под тоскливый вой собак из вивария и бодрые ритмы джаза с танцплощадки соседнего парка имени Первого мая, именуемого всеми попросту «Майский», на этих скамейках шла насыщенная жизнь, ради которой их и тянули, сопя и чертыхаясь, в самое глухое и труднодоступное место.