Приехал Немлер — усталый, встревоженный. Усики торчали совсем не фатовато, лицо посерело. Фрау Шведе принесла ужин.

— Да, — сказал Немлер. — Счастье, что вы нашли нас.

— Значит, завтра я еду в Лейпциг? — спросила Анни.

— Поедете. — Он посмотрел на нее грустно и ласково. — Вы понимаете, насколько опасно искать наших в неурочное время?

— Дело не в этом. Найду! — сказала Анни. — Но если я вызову подозрения, то поставлю под удар вас, Павел Иванович.

Он ковырял вилкой нетронутую тушеную капусту, долго думал.

— Понимаете, Штурманок, — объяснил он мне, — Марте придется действовать от моего имени. Она, надеюсь, выполнит задание, но может скомпрометировать меня. Это помешает закончить дело, которым занимаюсь сейчас. Речь идет о контрнаступлении немцев под Киевом. Значит, — сказал он уже самому себе, — все необходимо закончить раньше, на случай ареста. Так!

Он написал записку на бланке швейцарского консульства, отдал ее Анни и встал:

— Не забудьте, Марта: если сумеете добиться связи, — а вы обязаны добиться! — передать не только о Тегеране, но и о том, что Штурманка посылают в Констанцу. Нужно подготовить ему явку.

— Понятно, — кивнула Анни.

Я спросил Немлера, не может ли он соорудить какой-нибудь документ в подтверждение того, что в цюрихский банк на счет Лемпа вносятся деньги за услуги английской разведке.

— Правильно, — сказал он, — я передам вам такую бумажку через кассира кино. Там, конечно, не будет говориться, кто вносит деньги. Кстати, вам ведь самому нужны деньги. Вот десять тысяч марок. Встретимся, когда вернусь из Берлина. Через, четыре дня зайдите к кассиру за моим сообщением и той бумажкой.

Немлер крепко пожал руки нам обоим и уехал. Анни долго прислушивалась к затихающему шуму мотора.

— Этот человек, — сказала она, — передал в Москву за две недели до начала войны, что она начнется двадцать второго июня. Правда, я слышала от него, что примерно в то же время или даже раньше другие наши люди из других мест дали ту же информацию...

Об этой параллельности в работе разведчиков я думал в последние дни, когда искал способ передать сообщение о Тегеране.

— Да, Анни, мы не имеем права рассчитывать на других. Каждый должен работать так, будто он — один...

— Но, если бы он был действительно один, он не смог бы сделать ничего. Поэтому завтра я еду в Лейпциг, а сейчас не хочу думать об этом. — Она сжала ладонями виски, потом отняла руки, потянулась. — Сейчас нет ни Штурманка, ни Марты!

Я смотрел на Анни и удивлялся. Она преобразилась, будто сбросила жесткую военную форму и вместе с ней годы в тылу врага. В голосе, в движениях, во взгляде снова светилась юность. Она развеселилась, смешно дула в блюдечко с чаем и поджимала губы, показывая, как фрау Шведе торгуется с зеленщиком.

— Ты помнишь, Анни, мы шли домой, и ты дурачилась на улице, точно как сейчас. Какая-то старуха сидела у своих дверей...

— Конечно, помню! Она дала мне георгин. А ты помнишь, в тот самый день я упала с мостков, а ты кинулся спасать меня.

— Ну еще бы! Тина залепила мне глаза, и я не мог открыть их.

— А я могла, только не хотела... — Она перестала смеяться, спросила серьезно и тихо: — Знаешь почему?