Сачковать можно за счет художественной самодеятельности, отдельных поручений начальства, болезней, блата… «Академики» оказались все прирожденными плясунами, певцами, музыкантами, художниками, хотя на поверку лишь немногие из них умели мало-мальски терпимо орать старые народные песни, пиликать на баяне и рисовать кривые неровные буквы на лозунгах. Если кого-то из них политрук посылал за почтой, на что требовался от силы час, посыльный исчезал по крайней мере на четыре часа. Его находили где-нибудь спящим за печкой. К обеду он являлся сам. И конечно, раньше всех. Блат «академики» умели заводить так, что видавшие виды старослужащие блатари только посвистывали от зависти. Они помогали политрукам готовить доклады и политинформации. Давали адресочки в Москве едущим в отпуск командирам. Получали из дому посылки и подкупали сержантов и старшин пряниками и конфетками, а офицеров — копченой колбасой. В отношении болезней они развернули такую активность, что в санчасти пришлось удвоить число коек. Они ухитрялись повышать себе температуру за сорок, терять голос, заводить понос неслыханной силы, натирать фантастические кровавые мозоли, вызывать чирьи, воспаление аппендицита, грыжу, дрожь в конечностях, желтуху и болезни, которым никто не знал названия. Командир полка хватался за голову и кричал на весь штаб, что его отдадут под трибунал из-за этих симулянтов. Зайдя в Особый отдел, он плюхнулся на стул и сказал упавшим голосом Егорову: «Выручай, брат, одна надежда на тебя!»

А что мог поделать несчастный Егоров?!

Вторая напасть, обрушившаяся на полк в связи с прибытием «академиков», были вечно голодные доходяги, штурмующие столовую, подъедающие объедки и тянущие все съедобное, что подвернется под руку. Пока командиры не запомнили лица молодых бойцов, в столовой каждый день обнаруживалась недостача нескольких десятков порций. Никакие наказания не могли отвадить доходяг от такого «шакальства». Они как тени бродили в районе столовой. Глаза их лихорадочно горели. Повара, рабочие по кухне, дежурные натыкались на них в самых неожиданных местах. Кончилось это наваждение тем, что «академики» обчистили хлеборезку, оставив весь полк без хлеба на целые сутки. Терпеть такое безобразие было уже невозможно. Пришлось установить у столовой четыре новых трехсменных поста. Егорова экстренно вызвали в дивизию. Дивизионный особняк, не подав Егорову руки, категорически заявил: «Три дня сроку! Или найдешь воров, или…» «Ну, негодяи, — думал Егоров по дороге домой, — теперь я вам покажу, что такое Чека! Не хотели по-хорошему, пеняйте на себя!»

И что поразительнее всего, у Егорова не было недостатка в осведомителях. Скорее их был избыток. В первые же дни после прибытия «академиков» к нему в отдел заявился молодой боец, стройный, с тонким, одухотворенным лицом, большими умными глазами. Спросив разрешения войти, он представился: боец такой-то роты такой-то. Егоров про себя сразу же дал ему кличку Интеллигент, впервые нарушив верность русской истории. Интеллигент доложил, что он в школе и в институте был осведомителем, что его кличка Интеллигент (это совпадение ошеломило Егорова), что в Москве ему было приказано доложиться по прибытии в полк. Через пару часов заявился другой боец и доложил, что он был осведомителем в техникуме, что ему было приказано… К концу дня пришел еще один. В течение недели пятнадцать бойцов с умными и одухотворенными лицами доложили о своем сотрудничестве с органами и готовности продолжать его на новом месте. Егоров был в полной растерянности. Если эта орава интеллигентных стукачей начнет работать, у роты не останется времени и сил на боевую и политическую подготовку, а ему круглые сутки придется изучать длинные заумные доносы с непонятными терминами. Нет, так не пойдет. Придется пока этих «интеллигентов» законсервировать и самому выбрать пару надежных общеротных осведомителей и по два на каждый взвод.