— Ты?! — закричал Илья. — Ты мне это говоришь?! Ты — старый геолог, работяга? Всю жизнь в партиях, в поле, в горах, — рубашка в поту, впроголодь, всухомятку, сколько месторождении ты открыл!

Илья вскочил с табуретки, заметался по кухоньке.

— Ты же жалеешь меня, утешаешь! Не надо меня утешать!

Взгляд его упал на пиджак, лежащий в кресле.

— Пиджак замшевый себе купил, скотина! Он стоит дороже стиральной машины, которую давно надо бабане купить! Замшевый пиджак! Генеральный директор рубрики «О том, о сем»! У меня вся жизнь о том, о сем. — Он замолчал, опустился на табурет, бессмысленно уставился на тарелку с яичницей.

— Ешь, — сказал отец.

Илья, не слыша его, продолжал молча созерцать яичницу.

— А ты знаешь, — он усмехнулся, — Гошка сегодня вспомнил о моих статейках… А я и забыл, когда писал.

— А я помню! — оживился отец. — А как же, они все вырезаны, вон лежат у меня в тумбочке, в папке… Замечательно написано! — Он вскочил и, суетливо повторяя «А как же, замечательно написано…», порылся в тумбочке и принес на кухню белую с синими тесемочками «папку для бумаг». Сверху на ней крупными буквами отцовской рукой было написано: «Илюшины произведения».

— Произведения, едрена вошь! — Илья, угрюмо хмыкнув, развязал тесемочки, двумя пальцами перелистнул несколько пожелтевших уже газетных вырезок и закрыл папку. — Фигня все это… — Но в груди его тоненько и жалостливо заныла светлая юность, которая была ведь, была, а куда сгинула неизвестно.

— Может, в самом деле к Егору пойти фельетоны писать? — задумчиво спросил он. — Мир эти фельетоны все равно не изменят.

— Вот это ты зря, — сказал отец твердо. — Людям необходимо знать, что зло наказывается. Ты находишься на службе знания людей. Вы, журналисты, работяги, чернорабочие литературы. Конечно, собрания сочинений после вас не остается, но! — он поднял палец: — Посвятить жизнь современникам, их боли и радости, их проблемам, быть барометром времени, событий… это…

— Ты мой хороший.

— Четверть пятого, — сказал отец. — Надо ложиться… — Он достал с антресолей небольшой ящик, ловко разложил его, получилась кровать.

— Видишь, — похвастался отец, — это я для тебя сделал давно, лет семь уж. Думал, вот Илья как-нибудь заночует у меня…

Он достал из шкафа свежие простыни, наволочку.

— В прачечную сдаю, — сказал он, — чисто стирают… Тебе два пледа хватит или одеяло достать?

— Дома мои, наверное, с ума сходят… — неожиданно сказал Илья.

— Как?! — отец выпрямился. — Они не знают, где ты?! Что ж ты делаешь, остолоп, ты в гроб их обеих загнать хочешь?! — Отец покраснел от волнения, на лбу его выступили жилы. — Звони сейчас же! Пусти, я сам позвоню!

Он бросился к телефону и, на секунду замерев над ним, решительно набрал номер.

— Валя, это я… — осевшим голосом торопливо сказал он. — Не волнуйтесь, он у меня.

В трубке обморочным голосом двадцатилетней давности клокотала Валя.

— Не волнуйся, Валюха… — повторил отец напряженно. — Все будет хорошо… Валюха…

Он положил трубку и оглянулся. Сына в комнате не было, он стоял в коридоре, в куртке и туфлях.

— Ты что, Илюша? — крикнул отец, оторопев от неожиданности, и растерянно оглянулся на разобранную кровать — та стояла в полной готовности принять в объятия неизвестного своего хозяина.