Суббота, мрачный и сосредоточенный, стоял перед вопрошавшим царём, не двигаясь, но и не шевеля губами, глазом не моргнув, глядя в очи державному спокойно и холодно.
— Так нет за тобой вины чародейской и никакой подобной ему? — ещё раз менее торжественно повторил вопрос свой Грозный.
— Чар я не ведал и с чародейцами не важивался, а со зверями, надёжа государь, плясывал... За воров лишён был когда счастья, обиду смертную не снеся, в пьянство ударился. И за ту мою вину, за пляски звериные, много годов без очереди служил тебе, великому государю, в острогах заокских, откуда меня ослобонил твой стольник государев, господин Яковлев. И вписал он меня в опричные, досмотрев во мне злость и вражду к людям, надо полагать. И, обиду свою желая выместить, искал я ворога...
— Я ни о чём другом не спрашиваю, а только насчёт связи с нечистой силой, — спокойнее и приветливее перервал признание Субботы Грозный, ударив по плечу бравого плясуна и поздравив его своим стремянным, велел напенить ему чашу малвазии. — Пей же за наше здоровье!.. Благодарю за потеху неслыханную... — Последнее слово произнёс государь, окинув взглядом всех его окружавших, давая им понять, что досужество нового стремянного он, государь, ценить сумеет по достоинству.
Ватажник, с призывом Субботы, выдвинулся вперёд звериной челяди, ожидая очереди после Осётра предстать пред царские очи; но, отпуская движением руки награждённого чашей и званием Осётра, Грозный стремительно оборотился и пошёл в палаты, не взглянув больше в круг и на зверей с прислугой.
— Взаправду чародей, на себя одного око царское наводит, а чёрен аки ефиоп! — проговорил, не сдерживаясь, озлобленный ватажник.
— Чем же чёрен, мужичок, плясун-от ваш? — ласково и вкрадчиво спросил говорившего младший Басманов. — Ум хорошо, а два лучше. Ты, как я же, не возлюбляешь особенно выскочку?.. Приходи ко мне, потолкуем.
С медвежьих плясок прошли к вечерне. Служил её обыкновенно духовник царский, протопоп Евстафий, с наружной чинностью, но довольно скоро.
Пока ватажник распоряжался отводом и установкой медведей по стойлам и клеткам, давая косматым скоморохам по ковшу горячего вина за труды, служба церковная была уже близка к концу. Управившись, опрометью прибежал ватажник на крыльцо к притвору перед церковью, из которой раздавались последние слова молитвы Василия Великого. Читал звучным голосом чередной брат-кромешник Алексей Данилыч Басманов: «...настоящий вечер, с приходящею нощию совершён, свят, мирен, безгрешен, безблазнен, безмечтанен и вси дни живота нашего...» Хор кромешников, перебивая чтеца, спешно отхватал «Честнейшую Херувим», чуть слышно проговорил отпуст отец Евстафий, и шарканье многих ног по плитам невольно заставило ватажника втесниться в узкое пространство между краем распахнутой двери и уголком внешнего столба в притворе.
Чинно проходили парами кромешники, сверх кафтанов напялив на широкие плечи монашеские мантии.
Басманов приметил стоящего ватажника и кивком головы, проходя мимо, дал ему знак следовать сзади.
— Не прогневись, дружок, коли сегодня с тобой мне недолго придётся калякать, — усаживая ватажника и придвигая к нему братину с романеей, вкрадчиво сказал приветливый Алексей Данилыч. Сам сел подле и, уставив свои слегка прищуренные глазки на плутовскую, осклабившуюся рожу ватажника, промолвил, не обращаясь к нему прямо. — После службы государь не больше часа внимает чтению от старчества, трапезует — и постельник будет уже в опочивальне, да держи ухо востро, чтобы одр был уготован совсем по нраву. Комья бы какие не беспокоили государский бочок, и в сголовье бы головка державного не тонула, да и зною бы, не токма угару, бы не ощутить. Стало, нужно исподволь всё распорядить. А как разоблачишь — растянешься на полавочник, жмурь бельмы, будто дремлешь, а сам смекай, неравно что потребуется... Глянул государь — а ты и подаёшь... Так, дружок, как, бишь, звать-то тебя, не по мысли тебе ваш проходим-на́большой, как и мне, грешному?..