Зрители чувствовали уже боль в животе от беспрерывного, неудержимого смеха, а сами, точа слёзы из очей, продолжали смотреть да закатываться, как вдруг мастерство плясуна было грубо остановлено выбежавшим целовальником. Он успел схватить удальца и дёрнуть к себе так отчаянно, что молодец, потеряв равновесие, пал навзничь почти под самым медведем, наиболее скалившим зубы и рычавшим вследствие заигрываний расплясавшегося ухаря. Ему грозила верная опасность — и единогласный крик ужаса вырвался из всех за мгновение хохотавших глоток, но плясун, в один миг успевший вскочить на ноги, вспрыгнул верхом на грозного своего неприятеля, с рёвом шедшего на поверженного врага понурив голову.

Трудно описать то впечатление, которое сменило при этом общий ужас принимавших участие в разудалом плясуне-гуляке.

Зверя сдержали поводыри, бросившись все к нему. Витязя сняли с торжеством и повели угощать в кабак в сопровождении ворчащего целовальника.

За угощением дело разъяснилось: ухарь оказался задолжавшим кабатчику за выпитое зелено вино, уже третий день им то и дело требуемое, без уплаты денег. Разъяснение дало делу такой оборот, какого прежде всего не мог ожидать сам отчаянный плясун: поводыри выкупили из кабацкого плена парня, обещавшего хороший барыш, если только предоставят ему возможность плясать с медведем.

Решив дело и напоив ещё пенником предмет своей выгодной сделки, поводыри, люди опытные, тотчас подыскали человечка — мигом настрочившего кабалу, с пробелом только имени кабального, так как оказалось, что кабатчик не знал его, а бесцеремонно обращаемый как вещь в собственность вожаков медвежьей ватаги хранил упорное молчание. Это дало сперва повод мнимому слепцу разрешить трудный вопрос об имени самым легчайшим способом: он разрубил гордиев узел написанием первого пришедшего на ум имени и прозванья, окрестив немым дёшево уступленного кабатчиком в кабалу. Так почти и решено было, как мнимый немой гаркнул очень речисто кабатчику:

   — Давай ещё мёду крепкого, Ирод... было бы уж за что пропадать!

   — Какая те пропасть мерещится, милый ты человек?.. — ласково обратился к гуляке разудалому хитрый плут, разыгрывавший слепца и дедушку. — Нам не жаль, паря, угостить твою милость... И сами-ста хватить не прочь за твоё здоровие; как величать только, не знаем?..

   — Субботой батька с маткой прозвали, Гаврилой поп нарёк, а род наш, бают, Осорьины будто... коли я это на белом свете мыкаюсь, а не леший в моей шкуре.

   — О, так милость твоя хорошего роду... прощенья просим по приятстве, как, бишь, по родителю-то?

   — Много захотел! Ещё и родителя тебе выдать ответчиком за моё безобразье... я один в деле — один и в ответе... — проговорил охмелевший Суббота, залившись горькими слезами при мгновенном просветлении сознанья.

   — Малый, видно, и впрямь бывал из порядочных да закрутился... А жаль... видный молодец... Хоша и на службу царскую выставить.

   — А ты думаешь, олух, что мы не служивали?.. Вр-рёшь!.. Бывали на Коломне, на смотру два лета да и отбывали всё как надлежит, с нарядом, в полном сборе... Ты что знаешь? Ась? Мишуков цукать?.. Так куда же со мной?.. Не замай!..