– Любовная горячка, осложненная психозом страсти.

Улан, чуть поколебавшись, кивнул, решив безропотно соглашаться со всеми подколками – авось смягчится и отпустит. Но не тут-то было. Сангре, поморщившись, положил руку на плечо друга и, сменив тон на более серьезный, пояснил, что общение с Боней-Филей ему, конечно, же пошло явно на пользу. Вспомнилось и то, чему учил дед, да и много нового в память влезло, но перевести все перлы славного города Одессы на испанский ему все равно не под силу. Посему своим лихорадочным подбором нужных слов и неуверенным бараньим блеянием в самый неподходящий момент он может резко и бесповоротно нарушить впечатление от зловещего антуража.

И совсем другое дело, когда он, Сангре, будет в своей тарелке, то бишь острить, прикалываться, свирепствовать, рычать, матюкаться и так далее, напрямую передавая букет своих бурных эмоций гражданину подследственному и вводя его в состояние, граничащее с шоковым. Ну а Улану, как толмачу, хладнокровие и выдержанность позволительна, ибо общей ужасной картины его поведение не испортит, но напротив, усугубит ее, создав должный контраст.

И, увесисто хлопнув друга по плечу, весело подытожил:

– Ничего, старина, успеешь ты… к своему десерту.

Когда двое дюжих слуг привели фра Луиса в комнату, первое, что бросилось в глаза монаху – истерзанное окровавленное тело, обнаженное по пояс и безжизненно валяющееся на полу. Крови в комнате вообще было столько, что становилось непонятно, как этот кусок мяса еще жив. Подле тела возились двое в кожаных фартуках. Неподалеку на полу лежала здоровенная пила, тоже покрытая кровью. На зубцах ее виднелись какие-то странные белые кусочки, а рядом с нею лежала… Инквизитор пригляделся и содрогнулся – отпиленная человеческая нога, причем до сих пор обутая в сапог. Да что сапог, когда палачи не удосужились задрать штанину – так и пилили вместе с нею.

Странное дело – раньше, когда сам Эспиноса занимал место за столом в пыточной, задавая вопросы и старательно выводя очередного вольнодумца на чистую воду, он как-то хладнокровно реагировал на то, что творят с жертвами палачи, а здесь ноги его ослабели.

«Оно и понятно, – нашел фра Луис объяснение, – ведь в инквизицию попадают исключительно еретики, а их полноценными людьми не назовешь. Да и цели совершенно разные. У нас благая, облегчить душу пытаемого, освободить ее от тяжкого груза греха, вернуть в лоно истинной церкви, а здесь…»

Опять же и сам процесс допроса у них проходил не столь варварски. Ну, проступала на теле еретика кровь после ударов бичом, но не в таком количестве, а касаемо иных пыток… Да, трещали разламываемые от «испанского сапожка» косточки на пальцах рук и ног, сгорали внутренности, обваренные при вливании в рот кипятка через здоровенную воронку, шкворчала на ступнях кожа во время поджаривания жертвы на испанском кресле, но все практически бескровно. А вот ногу ржавой пилой…

«Хотя что с них взять – варвары, язычники, – невольно пришло ему на ум. – Никакого сострадания к человеку».