Пациенты уже ждут: Петро Евсеенко и шестилетняя Малаша Рублева.

— Что у вас, дядя Петро? — спрашивает Саша и моет руки под краном.

— Нос распирав, дыхнуть не могу. И в грудях болить. Ноги подкосило. И знобить. И в горле царапав. Уж я перемогався, перемогався…

Закашлявшись, он умолкает. Саша выслушивает его, осматривает горло.

— Вам надо лечь, слышите, дядя Петро? И вот вам порошки. Примите сейчас, потом в обед и перед сном. Поняли? Повторите, чтоб не забыть.

— Сейчас, в обед и перед сном.

— И лежать! Завтра я к вам сама зайду.

У Малаши руки и ноги в нарывах. Она кротко молчит, пока Саша мажет их зеленкой. Терпеливая, тихая девочка, и вечно с ней какая-нибудь беда. С месяц назад она смотрела, как братишка строгает палочку. А он строгал, строгал и нечаянно полоснул Малаше по мизинцу: отрубил. Сейчас Малаша что-то крепко стиснула в руке без маленького пальца.

— Покажи, — сказала Саша.

Девочка разжала кулак, на ладони лежал зуб.

— Сегодня утром выпал, — говорит она шепотом.

У тети Домны Петрученковой ничего не болит. Она приходит к Саше порассказать, поговорить о том о сем. Для порядка она придумывает себе какую-нибудь хворь, но на самом деле здорова: сухонькая старушка с живыми бойкими глазками, зорко глядящими из-под низко повязанного платка.

— Константиновна, а что я тебе скажу! Приехала я к сыну Сергею в Москву. А сын говорит: «Спасибо, что приехала. Пойдем, покажу тебе метро». А мне под землю идти без интереса. На кой шут мне под землю? Ну, иду, гляжу большой дом. Рынок, думаю. Нет, нигде не торгуют. Ну, я и вошла. А оно и есть — метро. Лестница як понесе, понесе. А бабка передо мной в длинной юбке — стоит, трясется, а как подъехали к низу, ее юбку как защемит! А дед, что с ней, не растерялся, схватил нож и как хряснет по юбке — отрезал. И пошли дальше как ни в чем не бывало. Я догнала: «Вы, часом, не с Белоруссии?» А они: «С Украины. А чого?» — «Ничего». А сама думаю: старые, а не растерялись, и я не буду теряться. И пошла себе дале.

Тетя Домна смотрит победно. Рассказы о том, как она навещала сына в Москве, у нее самые любимые.

Саша выглядывает в сени, там только один человек: почтарь Новохатний. Этот не рассказывает. Этот спрашивает. Ему все надо знать. Зачем Саша бросила Москву и приехала в Ручьевку? Замужем ли она? Развелась, что ли?

Он любопытен, как женщина. Отдавая Саше письма, он непременно спросит: «От кого? Какие в Москве новости?» А Саша уверена: он не хуже ее самой знает, о чем ей пишут. Письма, приходящие на ее имя, чересчур тщательно заклеены, никто в ее семье так не заклеивает конвертов.

— Что у вас болит, Павел Трофимович? — спрашивает Саша.

Новохатний садится, говорит задумчиво:

— Не можно ни пить, ни есть, очи ни на что не глядят. — И, не дожидаясь Сашиного ответа, добавляет:

— Какие в газетах факты и по радио передают насчет вашего брата медработника. Так прямо и сказано: изверги.

— Давайте посмотрю вас, — говорит Саша. — Отчего у вас очи ни на что не глядят. Ложитесь на лавку.

Новохатний не ложится. Он спрашивает:

— Как же такое, народ губили? А?