Охваченная новой вспышкой гнева, она резко качнула головой.

– Не испытывай мое терпение, Мариус. Я пощадила тебя по одной простой причине: Лестат хотел сохранить тебе жизнь. К тому же ты силен и можешь быть мне полезен. Но не более того, Мариус. Не забывайся.

Они замолчали. Несомненно, он видел, что она лжет. Я сознавал это. Она любила его и испытывала в связи с этим унижение, поэтому постаралась задеть его побольнее. И это ей удалось.

– Даже если это выполнимо, – мягко продолжал настаивать он, – ты можешь сказать по совести, что люди вели себя до того плохо, что заслужили это наказание?

Я вздохнул с облегчением. Я знал, что у него хватит мужества, что, как бы она ему ни угрожала, он выскажет все, что пытался сказать я.

– Теперь ты не вызываешь у меня ничего, кроме отвращения, – ответила она.

– Акаша, я наблюдал за людьми две тысячи лет. Назови меня римлянином на арене, если пожелаешь, и расскажи о предшествующих эпохах. Когда я упал к твоим ногам, я умолял тебя дать мне знания. Но то, чему я стал свидетелем за этот недолгий промежуток времени, переполняет меня любовью ко всему смертному, я стал свидетелем революции в мыслях и философии, которую считал невозможной. Разве человеческая раса не движется к тому самому веку мира и процветания, который ты описываешь?

Ее лицо выражало полнейшее презрение.

– Мариус, – сказала она, – этот век войдет в анналы как одна из самых кровавых эпох в истории человеческой расы. О каких революциях ты говоришь, когда одна маленькая европейская нация истребила миллионы людей, выполняя прихоть безумца, когда целые города пали под бомбами, чтобы уже не подняться? Когда дети в пустынях Востока воюют с другими детьми во имя древнего деспотичного бога? Мариус, женщины всего мира омывают плоды чрева своего в сточных трубах. Оглушающие крики голодных не достигают ушей богачей, спрятавшихся в оснащенных по последнему слову техники цитаделях, болезни неистовствуют среди умирающих от голода на целых континентах, в то время как пациенты великолепных клиник тратят целые состояния на косметические операции и надежду на вечную жизнь, заключенную в пилюли и флаконы. – Она тихо засмеялась. – Разве когда-либо крики умирающих раздавались с такой силой в ушах тех из нас, кто способен их услышать? Разве когда-либо проливалось столько крови?

Я чувствовал, как рушатся надежды Мариуса. Я видел страсть, заставлявшую его сжимать кулаки и подыскивать подходящие слова, исходящие из глубины души.

– Ты кое-чего не видишь, – сказал он наконец. – Кое-чего не понимаешь.

– Нет, дорогой мой. У меня со зрением все в порядке. Как всегда. Это ты ничего не видишь… Как всегда.

– Взгляни на лес! – воскликнул он, указывал на стеклянные стены. – Выбери одно дерево, опиши его, если хочешь, в категориях того, что оно уничтожает, чему сопротивляется, чего не достигает, – и получишь монстра с алчными корнями и несокрушимой энергией, который отнимает у других растений свет, питательные вещества, воздух. Но не в этом заключается правда о дереве. Это не вся правда, если рассматривать его как часть природы, – и под природой я разумею не что-то священное, но картину в целом, Акаша, то целое, что вмещает в себя частности.