Следователь отвернулся к окну, чтобы арестованный не видел его лица. Тяжело сопит следователь, больно ему слушать Филиповского, а закон какое к душе отношение имеет? Закон, он и есть закон, он по бумаге писан, не по сердцу.

— Ты мне нутро не вынимай, Филиповский, — сказал Павел Петрович. — Ты за троих своих пацанов в ответе. Это так. А сколько им жить на земле предстоит?

— Как выйдет. Пуля в рожу не смотрит…

— Ничего. Посмотрит. Так вот надо, чтобы твои пацаны жили в стране, где закон для всех один, а не такой, чтоб чего Филиповский захотел, так то и вышло. Они подумать могут, что ты над законом, а не он над тобой. В трибунал пойдешь, товарищ.

Филиповский впервые за весь разговор вскинул голову:

— Ты как меня назвал, Павел Петрович?

— Я назвал тебя товарищем, — сказал Постышев.

Поднявшись, он сказал следователю:

— До суда отпустить. Возвращайся на работу, Филиповский. Ночью в городе двенадцать бандитских налетов зарегистрировано.

За длинным столом, покрытым красным сукном, сидели комиссары Хабаровского укрепрайона. Выступал — весь в кожаном — комиссар стройбата, который занимается понтонной переправой через Амур. Комиссар говорил хорошо, с выражением, только правда, по бумажке. Выступать умеет; где надо, покричит, где надо, кулаком над головой взмахнет, а то вдруг на драматический шепот перейдет, что твой Шаляпин.

— Только смобилизовав свою стальную волю, — говорил он, — только подняв на должную высоту воспитательную работу, мы сможем взять светозарные рубежи и добиться новых успехов. Ни для кого сейчас не секрет, что дела наши идут хорошо…

Постышев бросил реплику:

— Куда как лучше! Бойцы твоего батальона третий день без каши сидят.

— Это детали, Павел Петрович. А я беру вопрос шире, я его в целом беру, как говорится. Продолжаю. За последние два месяца мы провели около сорока политбесед, охватив более девятисот сорока семи бойцов.

— Можно твой текст посмотреть? — попросил Постышев. — А то больно скоро говоришь.

Тот передал комиссару фронта текст. Павел Петрович неторопливо листал исписанные странички.

— Ты продолжай, товарищ, продолжай, — попросил он,

— Так ведь текст у тебя, Павел Петрович.

— А ты попросту говори, без текста.

Комиссар стройбата растерянно оглядел собравшихся и поднял над головой кулак:

— Белая гидра контрреволюции, оскалив свою волчью пасть, бряцает ржавым оружием проклятого империализма! Их свиное рыло пытается хрюкать возле наших границ, угрожая счастью победившего пролетарьята! Не позволим!

Постышев спросил:

— Кому не позволим и что именно?

— Гидре, собственно говоря, не позволим.

— А какая она, гидра? С ногами? Или змееобразная? Ладно, садись, комиссар. Возьми свой доклад — липовый он. Я у твоих бойцов только что был.

— Можно мне, Павел Петрович? — спросил комиссар Особого амурского полка. — У нас вот какой вопрос: пока имеем передышку на фронте, помог бы с учителями. Народ грамоты жаждет. Я полагаю, что грамотность — она главнейшее подспорье в борьбе за мировую революцию.

— Вопрос толковый. Завтра утром выделю тебе троих педагогов — приезжай и бери. Кто еще?