Длань Господня

Монах долго осматривал его затылок и шею, просил крутить головой, наклонять и задирать ее, трогал и трогал отек пальцами, выдавливая из раны кровь и после этого сказал:

— Думаю… Слава Богу, кость в шее цела и зашивать рану не нужно… Вдруг начнет гнить, отставлю гною выход. Волосы вокруг выбрею. Так рана будет чище. Смажу серной мазью с шалфеем. Болит?

— Терпеть можно, — отвечал кавалер, пробуя вертеть шеей.

Рене, Роха и Бертье стояли тут же, молчали, смотрели и слушали монаха, и Максимилиан был тут, и еще сержанты. И поэтому разговор, который начал Рене, был Волкову особенно неприятен.

— Какая в вашей храбрости была необходимость? — спросил Рене, вертя его помятый шлем в руках. — Я у Бертье спросил, так он говорит, что вы пошли вперед сами.

— Туман был, — сухо ответил Волков.

— Туман? А может, ты храбрость свою показывал? Так тут и так все знают, что ты храбр до безрассудства, — на правах строгого знакомца фамильярно «тыкал» ему Игнасио Роха. Он взял из рук Рене шлем Волкова и попытался пальцами вытащить застрявший в «затылке» обломанный шип моргенштерна. У него не вышло, шип сидел намертво.

— Вся наша блестящая победа ничего бы не стоила, если бы вы сейчас были мертвы, — продолжал Рене.

Эти нравоучения раздражали кавалера, а еще монах так противно выскребал рану бритвой, что хотелось заорать на него. Он едва сдерживался, чтобы не послать офицеров к черту. Только Бертье встал на его сторону:

— Да будет вам, господа, ничего же не произошло, иной раз мне самому хочется встать в первый ряд, взять топор да позабавиться немного, тем более что кавалер пошел вперед из-за тумана. Я ему сказал, что его место под знаменем, а он сказал, что в таком тумане никто его там не увидит и что нужно поглядеть, кто там впереди.

— Кавалер, — продолжил Рене, — мы не смели бы вас упрекать в другом случае, это было бы вашим делом, где вам быть во время сражения, но вы наш вождь, а еще наш сеньор. Вы дали нам место для домов на вашей земле, дали нам землю для пахоты, и нам не хочется этого терять. Если вас убьют, а вы не оставите наследника, на Эшбахт сядет другой господин. Он может привести своих людей, а нас попросит вон. Так что ваша жизнь… Она не только ваша.

— Он прав, Фолькоф, — сказал Роха все так же фамильярно. — Ты уж либо заведи наследника, либо не лезь на рожон.

Кавалер молчал. Будь они хоть трижды правы, слушать их ему надоело. Волков оттолкнул руку монаха, который, кажется, закончил брить ему затылок, встал и пошел прочь от них. За ним отважился пойти только Максимилиан. Да еще монах.

— Господин, дозвольте смазать рану, — брат Ипполит бежал за ним с вонючей склянкой.

Кавалер остановился, дал монаху закончить работу. И тут к нему пришел немолодой сержант из людей Брюнхвальда. Волков помнил его еще по Ференбургу:

— Господин, эти сволочи машут тряпками с того берега.

— Машут? — Волков повернулся, стал приглядываться.

Солнце уже встало, тумана на реке почти не осталось, дымка легкая, да и только. Другой берег уже можно рассмотреть. Да, с того берега кто-то размахивал белым полотном. И еще один был, махал большой зеленой веткой.

— Вы бы не стояли так, господин, — сказал сержант и встал перед Волковым. — Не дай бог, найдется у них хороший арбалетчик, а вы без шлема.

— Нет, — отвечал кавалер, — они стрелять не будут, они хотят мертвяков забрать.

— И что? Отдадим? — спросил сержант.

— Пусть забирают, но ты спроси, чего хотят.

Сержант быстрым шагом пошел к реке:

— Эй вы, безбожники, чего вам? — орал он, подходя к воде.

— Парламентер к вам, примете? — кричали с того берега.

— Господин, — обернулся к Волкову сержант, — они спрашивают…

— Пусть едет, — сразу сказал кавалер, он все слышал.

— Господин Эшбахта дозволяет вам, безбожники, ступить на его землю, — прокричал сержант.

На лодке с двумя гребцами приплыл с того берега офицер и горнист, немолодой офицер и горнист. У обоих белые ленты на левых руках. Волков принимал их сидя, Рене, Бертье, Роха стояли за его спиной.

Трубач протрубил «внимание», офицер поклонился и сказал:

— Я ротмистр Майлинг из Перенгира.

— И что вам надобно, ротмистр Майлинг из Перенгира? — спросил Волков и был с ним невежлив, не стал представляться.

— Жены наших людей хотят знать, есть ли такие из наших людей, что остались живы и что сейчас находятся в вашем плену.

— Жены? — злорадно хмыкнул Роха.

— Ваши жены, наверное, знают, что их мужья всегда вели «плохую войну[1]», никого в плен не брали. Отчего же ваши жены думают, что с вами будут вести «войну честную»? — ответил Волков.

— Значит, пленных наших у вас нет? — уточнил прибывший офицер.

— Ни единого.

Офицер помолчал, вздохнул и сказал:

— Дозволите ли вы забрать тело капитана Пювера? И других павших.

Сначала кавалер не понял, о чем просит приехавший, а когда понял, так едва сдержался, чтобы не выказать радость. Неужели и капитан их тут погиб? Какая это радостная новость была. Но при этом горце Волков радоваться не стал, сдержавшись, он только сказал великодушно.

— Забирайте всех.

— Вы излишне добры к этим еретикам, кавалер, — сказал Роха, весьма недружелюбно глядя на парламентера и трубача, — нужно было послать их к черту. Он их папаша, кажется. А вот этих вот двоих, повесить.

Волков только махнул рукой. Нет, он не собирался усугублять неприязнь. Он подумывал о том, что впоследствии, если не придется отсюда бежать, с горцами лучше жить в мире. Ни к чему делать из них кровных врагов. Одно дело — война, и совсем другое дело — ненависть.

— Забирайте, но я не знаю где ваш капитан, — сказал он. — Может, он в реке.

Когда бой закончился, весь берег у воды был засыпан оружием и доспехами, которые горцы сбрасывали с себя, прежде чем кинуться в воду. Доспехи и оружие уже собрали. Мертвяки были уже не нужны, солдаты стащили с них доспехи и одежду, если она была хороша.

На берегу валялось девятнадцать человек. Еще семеро были изрублены в трех лодках, и были еще мертвые в воде, но тех никто не считал, может, капитан был среди них.