Снова прокатился безумный булькающий смех, он рос и рос, заглушая бормотание, и внезапно наступила полная тишина. Элинор выдохнула, гадая, сможет ли теперь заговорить, и тут услышала тихий плач, от которого у нее оборвалось сердце, бесконечно жалобный плач, нежный стон неизбывного горя. Это ребенок, подумала она, не веря своим ушам, и тут же голос, которого она никогда не слышала, хотя точно знала, что всегда слышала его в страшных снах, завопил истошно: «Уйди! Уйди! Не мучь меня!» — потом зарыдал: «Пожалуйста, не мучь меня. Отпусти меня домой» — и перешел в прежний жалобный плач.

Я этого не выдержу, подумала Элинор совершенно отчетливо. Это чудовищно, это ужасно, здесь мучили ребенка, я никому не позволю мучить ребенка, а голос все бубнил и бубнил, тихо и настойчиво, бормотал и бормотал, то чуть тише, то чуть громче, по-прежнему не умолкая ни на секунду.

Все, подумала Элинор, осознав, что лежит поперек кровати в непроглядной тьме, вцепившись обеими руками в руку Теодоры, так что ощущает каждую фалангу ее тонких пальцев, все, я больше не выдержу. Меня хотели напугать — и напугали. Мне очень страшно, однако я личность, я человек, я мыслящее человеческое существо, и я многое готова стерпеть от этого гадкого безумного дома, но я не позволю мучить ребенка. Клянусь богом, сейчас я разлеплю губы и заору: «Прекратите!» — и она заорала. Свет горел, как они его и оставили, Теодора сидела на кровати, испуганная и встрепанная.

— Что? — спрашивала Теодора. — Что случилось, Нелл?

— Боже. Боже. — Элинор вскочила с кровати, пробежала через комнату и, дрожа, забилась в угол. — Боже, боже, чью руку я сейчас держала?

Я исследую тайные тропки сердца, вполне серьезно подумала Элинор и тут же удивилась, что бы это могло значить и с чего ей пришла в голову такая мысль. Был послеполуденный час, они вместе с Люком сидели рядом на ступеньках летнего флигеля. Укромные тропки сердца, думала Элинор. Она знала, что все еще бледна и под глазами у нее круги, однако солнце приятно грело, ветерок колыхал листья над головой, а Люк привольно разлегся рядом на ступеньках.

— Люк, — неуверенно начала она, боясь показаться смешной, — почему люди хотят друг с другом говорить? В смысле, что они вечно пытаются о других выяснить?

— Например, что ты хочешь узнать обо мне? — рассмеялся Люк. Элинор подумала: а почему не ты обо мне? до чего же он тщеславен — и тоже рассмеялась:

— Что я могу о тебе узнать кроме того, что и так вижу?

«Вижу» было самым нейтральным из всех слов, какие она могла бы употребить, зато и самым безопасным. Скажи мне что-нибудь, о чем никто, кроме меня, никогда не узнает, возможно, хотела попросить она. Или: чем ты хочешь мне запомниться? Или даже: со мной еще никогда не делились ничем по-настоящему важным, так может, ты? И тут же она удивилась собственным мыслям. Что это? Глупость? Наглость? Однако Люк только сдвинул брови, разглядывая лист, который держал в руке, как будто целиком погрузился в решение сложной задачи.

Он пытается сформулировать так, чтобы произвести наибольшее впечатление, подумала Элинор. По его ответу я пойму, что он обо мне думает. Каким он захочет выглядеть в моих глазах? Сочтет, что с меня хватит и легкой загадочности, или расстарается, чтобы предстать особенным? Проявит ли галантность? Это будет совсем унизительно — ведь он покажет, что раскусил меня, что моя слабость к галантному обращению для него не секрет. Захочет ли напустить туману? Выставить себя чуточку сумасшедшим? И как мне следует принять от него нечто очень личное — а уже понятно, что это будет нечто очень личное, — пусть даже неискреннее? Дай бог, чтобы Люк оценил меня правильно, или хотя бы не дай мне увидеть его лицемерие. Хоть бы он оказался умен или я слепа; лишь бы не понять слишком хорошо, как он ко мне относится.