Однажды вечером в начале осени я решила, что время пришло. Позвонила дяде Эгилю из школы и дала ему подробные инструкции. Я знала, что он все в точности исполнит.

Когда папа улегся и заснул — благодаря порции снотворного в стакане виски, — я принялась за дело. Мама казалась совершенно безвольной, как тряпичная кукла. Она была настолько сломленная, такая маленькая и слабая — не сказала ни слова, не задала мне ни одного вопроса, молча делала все, что я говорила, предоставив мне направлять ее. Я не решилась упаковать ее вещи. Все должно было остаться на месте, дабы ничто не указывать на то, что она что-то взяла с собой, что покинула дом добровольно.

Вечер выпал довольно прохладный. Мы продрогли, пока медленно спускались к воде. На мне были папины резиновые сапоги. В одной руке я держала его молоток. Свободной рукой поддерживала маму, ведя ее к краю воды. Папины перчатки оказались мне слишком велики, и приходилось все время подтягивать их. Мама поскользнулась; я поддержала ее, воспользовавшись случаем вдохнуть запах ее волос, когда она прислонилась ко мне. Как мне будет не хватать ее! Боже, как я буду скучать! Но любить другого — значит отпускать его на волю… И теперь я должна отпустить маму.

У берега в катере с погашенными фонарями ждал дядя Эгиль. Он прекрасно знал, что я собираюсь делать. Ему я изложила весь план в деталях. Он не стал возражать, хотя долгое молчание в телефонной трубке свидетельствовало само за себя. Однако он понимал: я права.

Маме я ничего заранее не говорила. Сочла, что лучше подождать до последнего, чтобы получить ее одобрение. Но я знала: она согласится на то, что я буду делать. К боли она привыкла.

— Мама, я должна тебя ударить. Ударить сильно. Молотком. Это папин молоток. Он должен заплатить за то, что сделал с нами. Исчезнуть из нашей жизни. Ты понимаешь, мама?

Она кивнула, не колеблясь ни секунды, Когда мы спустились к лодке, я поздоровалась с дядей Эгилем; теперь же даже не решалась поднять на него глаза. Я обняла маму, почувствовала грудной клеткой ее худенькие плечи.

Я боялась бить ее слишком сильно. Боялась, что она разлетится на куски, словно хрустальная ваза. Но пути назад не было. Я взяла молоток. Подняла его. Закрыла глаза. И ударила. Прицеливалась по мягким частям тела, где ничего не могло сломаться. Но на папин молоток не попало ни единой капли крови. Требовалась кровь. Я поняла, что должна ударить по более твердой части тела. Что-то должно сломаться, разорвать кожу, чтобы молоток окрасился кровью.

Я прицелилась в голень. Подняла молоток высоко над головой и ударила снова. Мама издала лишь тихий стон. Уголком глаза я видела, как Эгиль отвернулся. Посмотрела на молоток. Кровь. Мамина кровь.

Молоток я положила в нескольких метрах от уреза воды, чтобы вода не смыла его, если поднимется до того, как его найдут полицейские. Нежно поддерживая маму, повела ее в лодку Эгиля. Она едва могла наступать на ту ногу, по которой я ударила. Все ее тело казалось теплым и мягким. Нехотя я передала ее дяде Эгилю, в последний раз ощутила ее запах. Я понимала, что пройдет много лет, прежде чем мы свидимся снова.