После Каскелена от людей с нашими отрядными знаками харазцы просто шарахались. Даже на базарах не торговались. Сам видел в глазах продавцов панический страх и желание тут же удрать подальше и при этом не оборачиваться.

Вечер, прохлада, редкие капли влаги во встречном ветерке. Я шел в гостиницу. Нет, я был почти что трезв. Но на душе было тоскливо и отвратительно. И зачем я пошел за теми ножнами и встретил ужас из своей прежней жизни? Или это задумка тех сил, что хотят направить меня на нечто безнадежное, чтоб ощущал себя виноватым и не цеплялся за прежнюю жизнь?

Тут я вспомнил слова старинного поэта о том, что жертвенный огонь человеку страшен. Вот медленно тлеть – совсем другое дело.

Пожалуй, готовят меня к тому, чтобы не убоялся этого огня.

Проснулся я еще до света от грохота. Видимо, во сне куда-то бежал, дернул рукой и сшиб револьвер с ночного столика. Ну а удар железа о пол меня и пробудил. Глянул на свою луковицу, увидел, что еще три, и дальше провалился в темноту.

Этот сон запомнился. Опять была Самара моего детства, только не порт и камни с водорослями в обмелевшей глубине, а переправа через Великую возле старинного пивзавода, который на счастье самарских жителей провалился в новый мир. Вот соседний с ним монумент частично остался в прошлом мире, частично прошел в мир Великой реки. Так и осталась многометровая колонна, словно разрубленная наискось топором на высоком берегу. Что изображал монумент – мнения старожилов расходились. Чаще всего упоминали что-то крылатое. А один старец утверждал, что не крылатое, а человека по фамилии Паниковский. Среди жителей остались легенды, что до переноса жило в Самаре почти миллион народу, и простирался город на несколько часов поездки от края и до края. И даже за реку Самару перебрался. Но в этот мир пришел аккуратный четырехугольник, как будто вырезанный из бывшей в другом мире Самары. И нефтеперегонный завод за Самарой. Чтоб его защитить, поскольку это был один из трех сохранившихся при Переносе заводов, и построили тот форт Федоровский, где я и родился через много лет.

Так вот, переплываю я ширь реки на пароме в село Рождествено, которое при Переносе уцелело, и, сойдя на берег, иду через Самарскую Луку. Через нее идти по горам и лесам можно и пару дней, но я во сне пересекаю ее как-то очень быстро, словно земля сама идет под ноги. Слева от меня остаются озера, справа поднимаются холмы. А далее один овраг, второй овраг. Через такие ходить своими ногами тяжко, а вот во сне переходишь, как будто это канавки. Путь мой отклоняется к северо-западу и приводит к большому лугу, заросшему репейником и крапивою. А что это за трава, что-то знакомое-знакомое… Ах да, это болиголов. Рассказывали нам в школе, как лечить отравления им, когда аборигенская жена захочет мужа нового заполучить, но старого недотравит.

Из густой травы поднимаются развалины кирпичного дома. Сворачиваю налево и выхожу к зарослям осоки вокруг небольшого болотца. В зеленых зарослях мелькает несколько белых пятен. Вскидываю бинокль и вижу нескольких крестьянских детей, голышом купающихся в речке. Но что-то с их анатомией не то. Спины сгорблены, волосы всклокочены, руки, как ветки, скрюченные и узловатые… Что-то тут не так.