— К трем вокзалам, по осевой, с фарами!

Выскочив из машины у Ярославского, повторил:

— Через два часа езжайте к Строилову, понятно? Не раньше! Если Строилов не откроет, орите в дверь, что я в Кратове, пасу!

… В Кратове шел мелкий осенний дождик. Пахло сосной. Ветер — незримой ладонью — ласково гладил кроны громадных деревьев, и они, словно волосы податливо-ласковой женщины, шуршаще качались из стороны в сторону.

Костенко шел к даче Шинкина неспешно, то и дело сплевывая под ноги. Во рту пересохло, язык был медный, и рот все время наполнялся пузырчатой, горькой слюной, противно.

Во многих дачах еще горел свет; жалостливо, как ушедшая молодость, светились низкие абажуры, сейчас такие не делают. Луна была зыбкой из-за того, что на нее то и дело нагоняло тучи, которые становились серебристыми, чтобы снова стать непроглядно-черными, когда их сносило в засыпающее небо.

Машина, на которой вывезли Сорокина, стояла возле ворот. Потом — одна за другой — подъехали еще три. Прохаживались высокие люди в кожанках. Давайте, ребята, кончайте ваш разбор с палачом, времени у вас в обрез, смотрите не опоздайте, я дал вам сто двадцать минут, но и за это должны сказать мне спасибо…

Костенко опустился на землю, откинулся на столб и закрыл глаза. В висках молотило, то и дело накатывали приступы горькой тошноты. Он сидел напрягшись, уцепив пальцами мокрую траву, и мучительно ждал, когда же на даче Шинкина прозвучит выстрел.