Зубы норовили выбить чечетку. Тело трясло крупной дрожью. Даже было бы неловко, увидь меня кто-нибудь. Хотелось свернуться в клубок этаким котом, попытаться согреться, опыт же нашептывал другое. И я доверился опыту.

Самое трудное – это заставить себя встать и сделать первые несколько движений. Дальше дело пошло значительно веселее.

Я отжимался, приседал, отрабатывал стойки. Хорошо, моя камера была достаточно велика, а местоположение стен я определил заранее, чтобы не налететь на одну из них в процессе занятий.

В итоге стало даже жарко. Я присел на свою соломенную постель, достал трубку, однако покурить мне не дали.

За дверью послышались шаги, затем лязгнул несмазанный засов, и мне в глаза больно ударил свет факела.

– Вас зовет государь.

Хоть не тыкают, и то неплохо. Да и пришли за мной не палач с помощниками, а свои же преображенцы. Пусть из другой роты, однако в полку всегда знают своих офицеров. Меня же пока никто не разжаловал, и даже дела я никому не передавал.

Снаружи уже рассвело. По выходе из подвала солдаты загасили ненужный больше факел. Меня по-прежнему не связывали, и это действовало ободряюще. Но и связать, и заковать в железо – дело не настолько долгое. Было бы распоряжение.

В кабинете, куда меня ввели, меня ждали четверо. Сам Петр, бодрый, но несколько угрюмый, чтобы не сказать – злой, Головин, как всегда довольно спокойный, хозяин дворца Лефорт, задумчивый и несколько вяловатый, и еще не вполне отошедший после вчерашнего застолья Меншиков.

– Будешь говорить в свое оправдание? – буркнул Петр.

– В чем меня обвиняют, государь? – Лебезить я не собирался, соглашаться со сказанным вчера – тем более.

Сесть мне никто не предложил, и я оставался стоять. Единственный в комнате.

Впрочем, ко мне вскоре присоединился Петр. Он вскочил, словно ужаленный, в два шага оказался рядом со мной и, уставясь на меня чуть выкаченными бешеными глазами, недобро произнес:

– Хочешь сказать, что не понял? Так я повторю! Тебя обвиняют в морском разбое. А если мало, то могу добавить от себя – в самозваном присвоении звания и в обмане государя.

Он словно хотел испепелить меня своим взглядом. Только такое количество народа уже пыталось проделать это, что желание царя не достигло цели.

– Мой последний патент на чин капитана выдан морским министром Его Величества Людовика Четырнадцатого Поншартреном, – отчеканил я. – А орден мне король вручил лично за заслуги в войне. О чем в моих бумагах есть соответствующие записи.

Я намеренно начал с последнего обвинения. Одно дело быть человеком без роду и племени, и совсем другое – офицером и дворянином, известным лично королю.

Пусть в бушующей европейской войне симпатии Петра принадлежали англичанам и голландцам, не считаться с французским монархом самодержец не мог. Хотя бы как с собратом по ремеслу.

Царь рассерженно хмыкнул. С бумагами не поспоришь. Даже в семнадцатом веке. К тому же помимо моих собственных патентов я предоставил в свое время рекомендательные письма.

– Теперь о морском разбое. Я имел честь служить Его Величеству в качестве корсара и капера, что также подтверждено соответствующими записями, – продолжал чеканить я.