Еще так недавно адмирал устраивался на зимовку, чувствуя тут себя хозяином. А Муравьев сказал, что пока нет никаких причин здесь обосновываться и занятие залива Хади – лишь самовольное действие Невельского.

Тут Путятин возразил, что Невельскому надо отдать справедливость… Муравьев меньше всего желал бесконечно отдавать ему справедливость. Адмирал со вздохом заметил, что гавань жаль оставлять: уж очень хороша. Муравьев сказал, что согласен оставить здесь пост из десяти человек.

Путятин мог бы сказать, что его сдерживало существовавшее недоверие к Амуру и он не желал тревожить противников амурского дела в Петербурге, давая козыри одним или другим. Он полагал, что пока не в Амуре дело. Нужен трактат с Японией. А пока трактата нет, кажется, приходилось и Муравьеву уступать. Ничего не попишешь!

Адмирал согласился снять все укрепления и уходить из Хади. Немедленно были отданы приказания о прекращении работ. Пошли на кладбище. Муравьев опустился на колени и помолился на могилах умерших в прошедшую зиму.

– Я тут церковь собирался построить, – сказал адмирал, – на костях наших великомучеников. Вот, как видите, уже привезли бревна и камни.

Муравьев согласился, что со временем тут надо построить храм.

У кладбища почти готова батарея. Работы уже оставлены. Повсюду груды свежей земли и бревна. У палаток шеренгами построились матросы в рабочей одежде. Путятин представил офицеров.

Муравьев видел, какой огромный труд положен зря. Не ждал он от офицеров и экипажей Японской экспедиции, что после южных экзотических стран они так возьмутся за эту мокрую таежную землю. Видно, люди потрудились с охотой. Русский дух из них еще не выветрился.

– Все, все надо убрать, господа, снять эти батареи! – сказал Муравьев офицерам, сожалевшим о своих трудах. – Сейчас война, не время занимать бухту, как бы прекрасна она ни была.

Орудия, которые с таким трудом сняты с «Паллады», предстояло снова подымать.

– Брустверы разрушить! – приказал Путятин. – Останутся лишь здания…

– Разрушить недолго, ваше превосходительство! – заметил рослый молодой офицер Зеленой.

Зашли в лазарет.

– Можете быть откровенны со мной, скажите, почему все вы оказались жертвами? – спросил Муравьев, оставаясь наедине с Гавриловым.

– Ваше превосходительство… – заговорил Петр Федорович.

Муравьев помнил этого офицера с круглым и смуглым солдатским лицом. Но теперь оно исхудало и побледнело до неузнаваемости, только густые черные брови остались.

– Вина майора Буссэ… Он обрек… – Гаврилов заволновался при виде недовольства Муравьева.

– Мне кажется, вы ошибаетесь, виноват не майор Буссэ.

– Уверяю вас, ваше превосходительство. – Гаврилов стал сбивчиво рассказывать историю зимовки.

– Вы говорите не свои мысли, – резко сказал Муравьев.

– Как же? – растерялся Гаврилов. – Да спросите Геннадия Ивановича. Невельской беспристрастно судит. Все дело – как его дитя… И он скажет, что Буссэ!

«Отец? У него тут школа? Питомцы?» Все, как попугаи, повторяли одно и то же. Генерал обнял Гаврилова и поцеловал, сказал, что наградит, берет его с собой на шхуне в Де-Кастри и первым же судном отправит домой, на Камчатку, а дома стены лечат.