Как обычно, этот великолепный вольный портрет лишь отчасти списан с Дэвида. Лорд Ридсдейл слыл в палате пэров чудаком, но заседания посещал достаточно исправно и несколько кривил душой, когда в более поздние годы писал: “Я никогда не езжу в Лондон, если могу избежать этого”. Присутствовать в палате он считал необходимостью, почетной обязанностью и мечтал вернуть этой части парламента былое могущество, до принятого в 1911-м закона Ллойд-Джорджа, который сократил право вето и отстранил лордов от обсуждения бюджета. “Неужели никому не приходит в голову, – писал Дэвид в «Таймс» в 1926-м, – что гаргантюанская оргия расточительства, в которой погрязла наша страна и которая разоряет нас не дюйм за дюймом, а миля за милей, напрямую связана с тем, что всеми финансами занимается одна палата? Это мнение малопопулярно среди политиков (по понятным причинам), но народ в целом отлично понимает это…” Какую бы позицию мы ни занимали, это высказывание явно принадлежит не буйному невеже, каким Нэнси – или, точнее, Джессика, опираясь на пример Нэнси, – пыталась представить своего отца.

Дэвид был истинным консерватором, чьи убеждения из всех дочерей разделяла только Дебора (и, возможно, Пэм).

А еще в нем чувствуется страх – эмоция, его дочерям, кажется, неведомая. В 1922-м он отреагировал на “весьма тревожное положение в стране” – жестокую послевоенную нужду, первый общенациональный “голодный поход”, присоединившись вместе с лордами Солсбери и Лондондерри к новому движению “Твердолобых”. Их, в частности, страшило то, что Солсбери именовал “призраком большевизма”. Опасения по поводу распространения коммунизма были всеобщими и не такими уж иррациональными, как видится ныне. “Твердолобые” сложились при консервативном правительстве, но были разочарованы, когда оно не сдержало обещание отменить закон Ллойд-Джорджа, а впереди их ожидало правление Рамсея Макдональда. “Мы доверяем лейбористам”, – отважно заявил Солсбери. Однако в 1934-м – через десять лет, после того как Макдональд впервые сформировал кабинет министров, – Солсбери предложил реформу, согласно которой 150 членов верхней палаты становились выборными. Резон был такой: как бы очередное лейбористское правительство не уничтожило палату лордов, если она и дальше будет целиком несменяемой.

Дэвид, яростно выступавший против этой реформы, объединил вокруг себе немало приверженцев. Он бы дал бой и Тони Блэру (“обделенному здравым смыслом”, по мнению Деборы), доживи Дэвид до 1999 года, когда в палате осталось всего 92 наследственных пэра. Отказ от принципа наследования, заявлял Дэвид, “это прямой удар по короне и самым основам христианской веры”. Трудно сказать, насколько он был религиозен, – посещение церкви по воскресеньям требуется в первую очередь ради приличий, а не ради спасения души, – но в некоторые идеалы он верил безусловно: в noblesse oblige и в Англию.

Как бы ни мечтал Дэвид все бросить и засесть в схроне вместе с любимым егерем Стилом, он уделял немало времени общественному служению (как и лорд Фортибрас, который “все время при делах”, хоть и не “при таких делах, что приносят хоть пенни”). Он служил в местном суде и в совете графства – по-другому и быть не могло, – но также исполнял различные обязанности в Лондоне, от чего дядя Мэтью истомился бы до смерти. Дэвид прилежно заседал в различных комитетах, некоторые из них возглавлял, решая столь заковыристые вопросы, как определение границ Брайтона. В 1931-м он сделался председателем благотворительного общества и регулярно писал письма в газеты, призывая читателей не сокращать пожертвования. Его всерьез тревожила безработица, достигшая неслыханного уровня – более 20 % работоспособного населения в 1933 году, – но он также считал необходимым сократить государственные дотации, в том числе благодаря введенной в 1931 году проверке обеспеченности. Дэвид искал решение проблемы в возрождении семейного идеала, а не в “массовой благотворительности государства”. Ему бы, вероятно, понравилась концепция “большого общества”, хотя он вонзил бы вставные челюсти в тех политиканов (ох и скользкие личности), которые так гладко ее расписывали.