— Ну, всякие алкаши там, проститутки — это я понимаю, — сказал Алеша. — Это для детишек ад сущий… А из детдомов-то чего бегут? Я понимаю — раньше, до революции, когда в приютах и били, и голод, и другое всякое… А теперь чего? Сытые, одетые, учат, лечат, развлекают… Неужто ж бродягой лучше? Без крыши, без жратвы?

— И из приютов, Алеша, и из наших детских домов бегут от одного и того же. И вовсе не от голода. У Макаренко в коммуне тоже не жирный кусок был. Бегут от бесчеловечности. Понимаешь? Бес-человечность! Это когда есть еда, одежда и всякое другое, но нет — человека. И не только вокруг, но и в тебе самом его никто не видит.

— Но почему? — спросил Алеша и как-то смешно вздернул плечи к ушам.

— Хотел бы я знать… — вздохнул Петр Алексеевич и обернулся ко мне: — Иди!

— Как — иди? — не поняла я.

— Очень просто — иди домой, — повторил он, словно не замечая удивленного взгляда Алеши. — Курицу возьми. И подумай крепко над моими словами… Тебе одной тут не справиться. Даже нам, взрослым… и то… В общем, если что, заходи… И еще, скажи своему другу: воровством прожить нельзя. Когда-нибудь обязательно попадешься…

— Хорошо, спасибо, я передам, — вежливо сказала я и тут же поняла, что выдала себя.

Но Петр Алексеевич как будто бы ничего не заметил. Он снова взял в руки два апельсина, зажал между ними третий и вдруг подбросил его в воздух, перехватил оставшиеся апельсины в одну руку, подбросил, поймал… С минуту он жонглировал апельсинами, а мы с Алешей завороженно смотрели на него. Потом сказал:

— Лови! — и по одному перебросил апельсины мне.

Алеша молча протянул сверток с курицей. Я зажала его под мышкой и вышла. На душе было так противно, как будто я отобрала у первоклашки деньги на завтрак или заняла в автобусе старушкино место.

Васька стоял в тени, прислонившись спиной к сараю, и курил. Заметив меня, он вздрогнул.

— Успокойся, Васька, все в порядке, — уныло сказала я, показывая курицу.

— Хвост есть? — прошипел Васька.

— Какой хвост? — не поняла я и, обернувшись, осмотрела сзади свои штаны.

— Да не здесь хвост, дура! За тобой хвост!

— Сам ты дурак! — разозлилась я. — Забери свою дурацкую курицу и скажи спасибо, что милиционер добрый попался.

— Добрых ментов не бывает, — презрительно сказал Васька. — Бывают хитрые.

— Что ж я, доброго от хитрого не отличу?

— А то отличишь! — усмехнулся Васька. — Такую дуру, как ты, облапошить — раз плюнуть!

— А чего ж он тогда меня отпустил? — не сдавалась я. — Да еще апельсинов дал?

— Видит — дура, вот и отпустил, — совсем уж непонятно сказал Васька и потребовал: — Рассказывай!

Я рассказала.

— …И еще он сказал, что воровством прожить нельзя. Что обязательно попадешься. И, по-моему, он очень даже прав.

— Прав, конечно, — неожиданно согласился Васька. — Воры — дрянь! Я бы для себя сроду не стал. Для Жеки только — ему мяса надо.

— А где ты вообще еду берешь? Воруешь?

— Нет! — вспыхнул Васька, но, подумав, добавил: — Редко. Если уж совсем ничего не подворачивается. А так — по-разному. Когда в буфетах чего остается. Когда Жар-Птица из столовой принесет. А иногда подработать получается. Поднести чего, посторожить… Только мне редко верят — вид больно ненадежный. В прошлом вот месяце плакаты по утрам клеил. За старичка одного. И газеты. Он мне пятнадцать рублей дал. Но погнал. Потому как кто-то его начальству капнул, что он детский труд сплуатирует. Мой то есть… Бутылки иногда собираю… Но тут мне за старушками не угнаться — они шустрее… Э, да что говорить! Кабы не Жека, махнул бы на Север: там документов не надо, были бы руки… А мне на тот год уже пятнадцать будет. Пристроился бы куда-нибудь. На пароход какой, может. А чего? Палубу мыть, убирать, варить чего — это я хоть сейчас сумею. Не веришь;