— Здесь вы можете расслабиться, когда будут схватки.

Мы ходили по пустым комнатам — никого, кроме нас, не было.

Еще час бродили по парку, заросшему буковым солнцем. Зашли в огромную пустую виллу, в которой расположился городской мюнц-кабинет. Разглядывали какие-то странные монеты, огромные и черные, как подгоревшие оладьи.

Все это было так не похоже на то, как рожала Света. Она разбудила меня тогда среди ночи, и я, наскоро одевшись, побежал на Госпитальный ловить машину. Ехать нужно было на Шаболовку, там работала знакомая знакомых. Останавливались охотно, но узнав, что нужно везти женщину в роддом, молча нажимали на газ. Машины проезжали редко, и я дошел почти до Кирпичной, когда кто-то, наконец, бросил сквозь зубы:

— Поехали!

Остановились у нашего подъезда, и я побежал наверх. Света еще не была готова. Не знаю, сколько мы прособирались, но когда, наконец, спустились, того и след простыл. Снова пришлось бежать до Кирпичной.

Приехали на Шаболовку. Помню, долго стучали в дверь роддома — звонок не работал. Открыла какая-то бабка, без конца ворчавшая что-то себе под нос. Свете сунули балахон и кожаные тапки — совершенно такие же, в каких был брат в доме свиданий. Ничего своего взять не разрешили:

— А то еще занесете инфекцию.

— Понятно, — сказала Света, — у них и так достаточно. Им нашей не нужно.

Бабка вынесла мне пакет со Светиными вещами, и я в просвет двери еще увидел, как она надевает эти ивдельские шлепанцы.

Старуха стала пихать меня к дверям:

— Давай, давай, и без тебя тошно!

Вот ходил с тобой по парку, говорил о чем-то, а сам вспоминал ту ночную Шаболовку. Я стоял тогда под окнами, они светились чем-то ядовито-фиолетовым, и слушал, как через открытую форточку доносились крики Светы.

Осмотрев монеты, мы вернулись в больницу. Впереди нас ждали сутки, которые, мне так показалось, тянулись годы. Конечно, нужно было сразу делать кесарево.

Первые несколько часов схватки все усиливались. Вдруг ты потела, кожа становилась холодной, ноги начинали дрожать, лицо краснело. Я тер тебе спину, поясницу, ноги.

Ты не хотела кричать. Стискивала зубы, мотала головой, корчилась, но не кричала. Я тебе говорил:

— Кричи! Ты должна кричать! Тогда будет легче!

Ты все равно не кричала, только стонала, когда становилось невмоготу.

Вспоминаются какие-то обрывки.

Ты на коленях, скорчившись, у родильного стола — тебе кажется, что так легче.

Залезаешь в ванну, но расслабиться не получается, хочешь быстрее выйти из воды.

Там висели на стене часы, почему-то с попугаями, нарисованными на циферблате, и акушерка смотрела на попугаев каждый раз, как начинались схватки.

Приходят еще какие-то люди. Появляется тот самый молодой врач, жмет мне руку, спрашивает, как я себя чувствую, будто это мне рожать.

У тебя все время течет кровь — время от времени меняют тряпки.

Акушерка залезает рукой, говорит:

— Хорошо, уже открылось примерно на пять сантиметров!

Проходят часы, но ничего не происходит.

Тебя трясет.

Люди вокруг нас меняются. Та акушерка, что была сначала, ушла, появилась какая-то другая. Пересменок.

Тебе колют обезболивающее. Вставляют иглу в позвоночник.