До того момента я видела вокруг себя только рожениц, сестер милосердия и металлические кровати, выкрашенные белой краской. Время от времени появлялся доктор в белом халате, и в определенные часы приходили родственники лежавших в палате женщин: они разговаривали вполголоса и умиленно ворковали над новорожденными; иногда слышались вздохи и слова утешения, обращенные к тем, кто, так же как и я, потерял своего ребенка. В этом чужом городе меня ни разу никто не навестил, да я и не ждала визитов. Я не совсем понимала, каким образом оказалась в совершенно незнакомом месте: в памяти всплывали лишь смутные обрывочные воспоминания, касавшиеся обстоятельств моего приезда. Вместо ясной картины, которая объяснила бы мне причины этого поступка, в голове было лишь расплывчатое темное пятно. Все эти дни я провела в кругу реминистенций, спутанных мыслей и незаметных монахинь, и моим единственным желанием было как можно скорее снова оказаться в Мадриде: я хотела этого и в то же время боялась.
Однажды утром мое уже привычное одиночество внезапно нарушили. Сначала появилась белая округлая фигура сестры Виртудес, а за ней следовал мужчина, лицо которого мне было уже знакомо: это он, когда я впервые пришла в себя, говорил что-то неясное о войне.
— К тебе пришли, дочь моя, — сообщила монахиня.
В ее певучем голосе, как мне показалось, слышались беспокойные нотки. Посетитель представился, и я поняла, что было тому причиной.
— Комиссар Клаудио Васкес, сеньора, — в качестве приветствия объявил он. — Или вы сеньорита?
Он был почти весь седой и в то же время стройный и очень подвижный, в светлом летнем костюме, а на сильно загорелом лице блестели темные проницательные глаза. Я была все еще очень слаба, перед глазами стояла пелена, и мне не удавалось понять, моложавый ли это старик или преждевременно поседевший молодой человек. Впрочем, в тот момент это было не столь уж важно: меня больше волновала цель его визита ко мне. Сестра Виртудес указала комиссару на стоявший у ближайшей стены стул, и тот проворно переставил его к кровати. Положив шляпу в изножье постели, он уселся и с вежливой улыбкой, не терпящей возражений, дал монахине понять, что желает поговорить со мной наедине.
Палату заливал яркий солнечный свет, проникавший через большие окна. За ними слегка колыхались от ветра пальмы и эвкалипты под ослепительно синим небом — восхитительный летний день, которым могли наслаждаться все, кроме тех, кто вынужден был лежать в больничной палате и беседовать с комиссаром полиции. Кровати по обе стороны от меня — как и почти все остальные — стояли свободные, и белоснежные простыни на них были идеально разглажены. Когда сестра Виртудес ушла, не очень довольная тем, что не удастся стать свидетелем нашего разговора, мы с комиссаром остались одни, если не считать двух-трех женщин, лежавших в отделении, и молодой монахини, молча мывшей пол в другом конце палаты. Я полусидела в постели, натянув простыню до груди — так что открытыми оставались лишь мои голые исхудавшие руки, костлявые плечи и голова. Мои темные волосы заплели в косу, и лицо у меня было худое, пепельно-серое и изможденное после болезни.