Рогман попытался отползти, слиться с фундаментом, но, видно, сегодня ему предстояло испить до дна всю чашу негаданных бед, носилки, покачнувшись, остановились как раз напротив него. Левый ряд лиммингов, привязанных к жерди, повернул в его сторону свои головы. Они являлись не только движущей силой данного транспортного средства, но и охраной своего хозяина. Лимминги показались съежившемуся от страха Рогману на редкость жирными, противными и смышлеными. Они не просто повернулись в его сторону, но и выдвинули самые кончики влажно поблескивающих дыхательных трубок, в глубинах которых таились зазубренные костяные стрелки с сильным парализующим ядом. Стоило такой твари резко выдохнуть, и отравленное жало с чавкающим хлопком устремлялось к жертве. Неудивительно, что за этой повозкой не было видно ни телохранителей, ни свиты, – двадцать лиммингов способны зажалить насмерть кого угодно и сами по себе являлись отменной охраной…

Занавеска дрогнула, приоткрывая узкую щель, откуда на влажную мостовую упал мятущийся на сквозняке свет свечи.

– Встань, клонг… – раздался скучающий, мурлыкающий голос.

Рогман не мог сопротивляться. С детства его болезненно учили повиноваться любому приказу этнама. Цепляясь онемевшими пальцами за шероховатые выступы фундамента, он встал.

– Ну-ка, сними одежду! – потребовал тот же голос.

Рогману ничего не оставалось, как развязать шнурок своего балахона, и серая хламида бесформенной кучей оползла к его ногам, подставив неверному свету коптящих факелов стройную фигуру юноши.

Внешне, за исключением отсутствия мягкой голубой шерстки и несколько иного разреза глаз, он походил на этнамов.

Кровь из рассеченной кожи на виске вновь принялась капать, теперь уже на голое плечо, и, смешиваясь с нудным дождем, побежала розовыми струйками по рукам, по груди…

Это, наверное, и сыграло решающую роль.

Этнамы были хищниками. Ничто так сильно не возбуждало их, как вид и запах крови.

Занавеска носилок вдруг резко отдернулась, и Рогман почувствовал, как тело цепенеет, но не от холода, а от тоскливого, дурного предчувствия.

В носилках сидела дочь самого Амбуша, Нейра. Управляющий Полями как-то, находясь в особо добром расположении духа, намекнул своему приемышу, что его появление среди сенталов каким-то образом связано с рождением дочери Правителя. Однако если они и были ровесниками, то внешне это никак не проявлялось. С точки зрения этнамов, та самка, что жадно разглядывала обнаженного раба из глубины носилок, уже давно переступила порог зрелости. Их срок жизни не мог сравниться с долголетием сенталов – Эргавсу уже стукнуло тридцать, а седина только начала появляться в его роскошной шевелюре. У этнамов все было иначе. Сам Амбуш, глубокий седой старик, прожил двадцать пять лет и считался долгожителем…

Однако Нейру не заботил ни собственный вид, ни возрастные или расовые различия.

– Подойди, клонг… – не то приказала, не то позвала она.

Рогман не шелохнулся. Он уже догадался, что она хочет сделать, и ужас, смешанный с отвращением, бил его волнами крупной, непроизвольной дрожи.